«Бедный Акакий» (Петербургская фантасмагория по мотивам повести Н. В. Гоголя «Шинель»).
Республиканский театр кукол Марий Эл.
Режиссер Александр Стависский, художник Татьяна Батракова

Вот уже четвертый день на площадках петербургского Театра на Васильевском проходят гастроли Театра кукол Республики Марий Эл из города Йошкар-Ола. Театр отсчитывает свою историю с 1942 года, и уже становился объектом внимания «ПТЖ».

Сегодня мы предлагаем вниманию читателей блога первые впечатления наших авторов, посетивших спектакль «Бедный Акакий».

БОГАТАЯ ИСТОРИЯ БЕДНОГО АКАКИЯ

На гастроли в Санкт-Петербург кукольный театр республики Марий Эл кроме спектаклей для малышей, привез и «взрослую» премьеру — «Бедный Акакий». Гоголевская «Шинель» накрывает каждое поколение по-своему — в иные времена самым страшным героем становится убийственная бюрократия, кому- то важнее посмертное существование маленького человека и социальная справедливость, утвержденная с помощью потусторонних сил и грозного призрака Башмачкина, иногда интерпретаторов вдохновляет именно психологическая сторона душевных переживаний несчастного чиновника.

В спектакле марийцев множество образных и пластических мотивов — есть здесь и явное влияние «культурных слоев», например, внешность и поведение куклы Башмачкина сильно напоминает грим и манеру Марины Неёловой из фокинского спектакля «Современника», оттуда же — буквально повторённые приёмы в использовании видеопроекций и игра с перышком. Эти и другие цитаты, впрочем, не отвлекают от неожиданно мощного, завораживающего зрелища, созданного при весьма скромных материальных возможностях театра.

История начинается ещё до начала выступления — инсталляция в фойе представляет передвижной «мемориальный музей» Акакия Акакиевича, экспонаты выполнены с любовью, остроумием и художественным мастерством, в черно-белом графическом стиле. В кулере — отнюдь не вода, а «слезы бедного титулярного советника, помогающие нерадивым работникам избавиться от гордыни и высокомерия, если втирать их в виски и затылок». На полу — огромная карта Санкт-Петербурга с объемными бумажными домами и кошками на крышах. На карте указаны места ограблений, и тут же — табличка с настоятельным советом избегать этих пунктов, дабы посетителей музея не постигла судьба Акакия Акакиевича. Есть портновские лекала (если кто вдруг захочет пошить себе шинель по образцу), есть крестильная рубашечка нашего героя и даже подвижные барабаны, внутрь которых запрятан петербургский ветер. Покрутив ручку и заплатив 5 копеек — каждый может почувствовать его. «В состав входят: мороз по коже, снег в лицо, мурашки по спине и снежные хлопья за шиворот».

Игровой настрой, возникающий у зрителей, пока два персонажа на пружинных ходулях проводят экскурсию по музею, несколько утихает в зале, ибо в прологе театр использует абсолютно «запрещённый», но беспроигрышный приём — на фоне неутихающей снежной вьюги появляется трогательная пара — хрупкая женщина (А. Деркач, исполнительница роли Башмачкина), поющая под шарманку, и с нею закутанный, лет двух ребёнок, который подтанцовывает под тоскливый мотив и пытается кланяться. Второй пролог, уже кукольного плана, впечатляет не менее первого — ангел, уцепившийся за шпиль собора, пытается бороться со шквальным ветром, но силы неравны — и ангел теряет сперва одно крыло, потом другое… а потом и сам исчезает в снежной буре… Конечно же, это ангельское крылышко в качестве писчего пера попадёт в руки бедного нашего героя, придав ему ореол святости и мученичества. Огромные куклы-шинели, каждая размером — в треть зеркала сцены, расписанные графическими — непарадными — видами Питера, являются и персонажами, и декорацией, сквозь которую проникают на площадку размноженные призраки бедного Акакия или — портного Петровича, который, пошив шинель, сам же и отнимает ее в сцене ограбления.

Щедрой фантазии замечательной художницы Татьяны Батраковой, проявленной здесь, хватило бы на несколько спектаклей, ее сценография создаёт образы и атмосферу живого, жуткого и изумительного Петербурга, то сияющего праздничными огнями, то — утопающего, перевернутого, отражающегося в своих водах, призрачного. Быть может, пластических мотивов, порождающих ассоциации, даже избыток — есть нечто карнавально- венецианское в костюмах и фигурах персонажей, возникает и тема японских нецкэ, символических талисманов судьбы. А уж кукольный Гоголь, залезший в икону с Божьей Матерью, держащей на руках младенца Акакия — это уж и вовсе сюрреалистично… совсем по гоголевски…

Впрочем, расточительность таланта постановщиков здесь не приводит к эклектике визуального ряда, спектакль цельный, стильный и очень интересный, серьёзная удача театра.

Сцена из спектакля.
Фото — из архива театра

«Все мы вышли из гоголевской шинели», — сказал один классик о заслугах другого, а сам Николай Васильевич — из народной молвы, славянской мифологии. Мысль понятная, общеизвестная. Тезис прозрачен, как слеза комсомолки в предрассветный час. В общем, пустая мысль.

В Петербурге царит болезненная атмосфера — плохой климат. Летом — дождливо. Весной и осенью — грязно. Зимой зябко, вьюжно, холодно. Сугробы в Петербурге. Ветер одновременно «дует со всех четырех сторон». Все об этом знают: одеваются теплее. Общее место.

Чиновник — маленький человек. Он ничтожен, скуден, беден. Он — это невыразимое, безликое, множественное, двоящееся-троящееся, оно. Человек — тираж, человек-слепок, черно-белая, чернильно-бумажная копия настоящего, подлинного Человека. Образ знакомый, часто повторяемый, порядком опошленный. Плоский образ. И таких образов, мыслей, тезисов, пока смотришь спектакль-фантасмагорию А. Стависского «Бедный Акакий», можно набрать с десяток. Ибо все в работе — клише, полая, лишенная содержания, форма: форма гигантской белой шинели, буквально нависающей над зрителем, внутри которой — черное бессмысленное ничто. Огромное белое пятно. Пробел.

И белые пятна, появляясь из-за кулис, проникая в зал, проецируясь на «задник», множатся на глазах у зрителя не в математической — геометрической — прогрессии. Крохотные шинели, шинели средних размеров, шинели побольше, очень большие шинели, шинели гигантские. Шинели-свечи, шинели — халаты, шинели-полотна. Шинели всех размеров, на любой, кроме взыскательного, вкус, да на один, понятно, белый цвет.

Эти шинели носят, о них говорят; их желают и ненавидят; по ним страдают; о них пишут, на них — тоже. Сами же шинели бегают, скачут, пляшут, поют, издают разные звуки. Белая горячка.

Вот шинель смирительная рубашка, а вот шинель в идеале, а вот еще — в интерьере эпохи. Эпохальная шинель.

Зритель, несколько уставший от прописных истин, затуманенный дым-машиной, припорошенный лазерным снегом, придавленный снежным комом ассоциаций, ошинелившийся вконец, уже и не ждет ничего, кроме финала, как откуда ни возьмись, случается чудо. Просветление. Сцена Акакия в кроватке. Замерзший, укутавшийся в одеяло, он грезит о ней единственной, почти возлюбленной, теплой, мягкой и пушистой шинели. Мысль материализуется: шинель, появившись, берет Акакия «на ручки», качает, гладит его, поет колыбельную. Аллегория убаюкивающей, утешающей, согревающей мысли. Однако позже, эта же шинель, сжимая объятия все крепче, начинает душить героя, поглощать его так, что в финале перед нами уже и нет никого. Одна сплошная, бесконечная, бескрайняя и тоскливая, как русское заснеженное поле, шинель…