Постановка Евгении Сафоновой «Братья» представляет собой сценический коллаж на тему вседозволенности. В романе воплощённая в фигуре Фёдора Павловича Карамазова, в спектакле она обернулась в абстрактную идею, в некую питательную среду, из которой вышли персонажи Достоевского. Режиссёром выбрано шесть: Иван (Константин Малышев), Митя (Филипп Дьячков), Алексей (Евгений Перевалов), Свидригайлов (Вячеслав Коробицин), Катерина Ивановна (Надежда Толубеева) и Груша (Вера Параничева). Каждый из них ведёт свою «партию». И здесь неожиданностей нет: всё по Достоевскому.

Каждый из персонажей и по-своему прав, и трагичен, и надрывно-невротичен, каждый — носитель своей идеи. Митя — воплощение необузданной звериной силы и страсти, которая всё сносит на своём пути. Иван — интеллектуал, который неизменно Богу билет в Рай возвращает, Катерина Ивановна — женщина, которая больше всего любит свою добродетель… Инфернальная Груша, подлец Свидригайлов и Алексей, который всем и посыльный, и ангел, и правдивое зеркало.

Но всё в «Братьях» не так очевидно. Спектакль разыгрывается в условном пространстве, под которое лучше всего подходит определение — «нигде». В ходе действия фрагменты хрестоматийного текста вольно тасуются, накладываются друг на друга. Например, поэма о Великом Инквизиторе рассказывается Иваном параллельно с тем, как в глубине сцены Митя, доведённый до отчаянья, просит у невидимого Кузьмы Кузьмича три тысячи и будто этим демонстрирует пороки той толпы, которой, по мнению Инквизитора, помешает второе пришествие Христа.

Есть в спектакле и новое прочтение знакомых сцен романа. Например, встреча Катерины Ивановны и Груши полна намёков на их гомоэротические отношения, которые, если прибавить к ним Митю, выстраиваются в любовный треугольник. Эта вольность обращения с текстом могла бы смотреться излишней, если бы не подкрепляла магистральеную тему спектакля — пробы вседозволенности.

В сущности, именно от её имени и действуют персонажи. В спектакле все они — несколько обезличены, будто сами себе не принадлежат, говорят либо как в бреду, либо в состоянии аффекта. В результате такой установки получился довольно завораживающий гипнотический эффект. Не случайно в «Братьях» важен ритм. Спектакль ускоряется от первого действия к последнему. И если поначалу он представляет собой подборку сцен из романа, которые накладываются друг на друга, то в третьем действии это уже — коллекция коротких цитат, произносимых героями из морока, из ужаса (вседозволенности?), которая в спектакле берёт верх над всеми надеждами. «Меня убивают не частности, <…> а всё вместе, всё в целом, вот чего я не могу вынести».

«В сущности, если всё целое взять, то Бога — жалко». В финале спектакля почти все — убийцы, и каждый виноват. И персонажи как бы «расчеловечиваются», они уже не люди и даже не идеи, а механические куклы, которые танцуют как сумасшедшие, как больные падучей болезнью. Но разве может быть иным «привет» тот вседозволенности, существующей уже в полную силу?

Вседозволенность, по Достоевскому, равна отсутствию Бога. А свято место, как известно, пусто не бывает. Поэтому-то в финале спектакля прежде послушник, человек Божий Алексей становится орудием Сатаны, во всяком случае, говорит от его имени так же, как в начале первых двух действий читал молитвы. Прежде Алексей спасал души, а теперь подписался «губить тысячи, чтобы спасся один». И у Карамазовых, кажется, нет шансов.