Этот двухчастный спектакль Начо Дуато поставил в 1999-м со своей испанской труппой, потом 10 лет спустя повторил в Баварской опере, а сейчас перенес на сцену Михайловского театра, балетом которого второй сезон художественно руководит. Поскольку сочинялось произведение по заказу Веймарского фестиваля, а Бах в Веймаре долго работал, Дуато взял, во-первых, его музыку, а во-вторых — жизнь и судьбу. Первый выбор столь же хорош, сколь прискорбен второй.

Действует сам Композитор — натурально, в камзоле и парике, две женщины, одна из которых воплощает Музу, Музыку и вообще Небесную Спутницу, вторая — земную жену Иоганна Себастьяна (она же Смерть). Плюс 17 танцовщиков обоего пола. Пока Дуато остается хореографом, все идет замечательно и его волшебный дар сочинителя танцев завораживает. Вполне являет себя легендарная дуатова музыкальность — он не просто пользуется метром и ритмом, он находит конгениальное пластическое выражение структуры и характера, более того, самого духа музыки. Когда во фрагменте Концерта для четырех раздается тремоло, головы танцовщиц быстро качаются из стороны в сторону так, будто это они, а не удары молоточков по струнам издают быстрые хрупкие звуки. Длинные плавные фразы скрипки материализуются в таких же движениях, а идущее в бешеном темпе Аллегро из III Бранденбургского концерта станцовано так, будто тела — ожившие инструменты оркестра. Этот номер, кстати, заставляет вспомнить фразу из старой советской комедии «Антон Иванович сердится»: «Иоганн Себастьян Бах был веселый толстый человек». Парни и девушки в камзолах, сделанных на манер перевязи Портоса — спереди бархат, на спине завязочки, и косо надетых париках бойко отплясывают, мешая вполне классические, battement battu и jete entrelace и карикатурно преувеличенный строевой шаг, — получается остроумно и заразительно. Редкостное композиционное мастерство: в изумительной красоты Адажио Сонаты для скрипки и клавесина, венчающем Многозначность" (в Михайловском театре спектакль сопровождает живой оркестр под управлением нового главного дирижера Михаила Татарникова, даже специально разжились четырьмя клавесинами, но при первой постановке Дуато использовал запись с фортепиано, так и осталось сейчас), — так вот, в этом Адажио с безупречной музыкальной точностью зарифмованы синхронные перестроения групп танцовщиков вдоль сцены и поперек, то есть в глубину. В общем, выдающийся хореограф.

А вот режиссер так себе. Когда он берется не петь телами, но рассказывать, получается обескураживающе прямолинейно, не сказать бы — преглупова- то. Девушка изображает виолончель, и Композитор пилит смычком по ее шее, ляжкам и ягодицам. Другая девушка сгибает корпус горизонтально, а партнер стучит по нему, как по клавиатуре, потом закрывает воображаемую крышку инструмента. Смерть опирается на смычок, как на трость (прямая цитата из феи Карабос в «Спящей красавице»), потом пытается им заколоться, наконец картинно ломает пополам. Танцовщики медленно восходят по наклонным плоскостям в глубине сцены (сценография Джафара Чалаби) — контаминация Теней из «Баядерки» и финала «Аполлона» Баланчина: это, надо разуметь, Музыка оставляет Композитора. А прежде зловредная Смерть тщится уконтрапупить бедную Музу, Композитор пытается ее отстоять, и тут уж грезится тень, прости господи, Б. Я. Эйфмана…

Два отрадных впечатления. Труппа работает много увереннее, чем год назад при первой встрече с хореографией Дуато, артистов соединяло настоящее чувство ансамбля и горячее одушевление. Воодушевлена была и публика, которая, кажется, начинает относиться к Начо Дуато не как к заграничной сенсации, но как к константе на театральной карте города.