За последний роман Льва Толстого «Воскресение» в Петербурге взялись сразу три театра и три молодых режиссера: Айдар Заббаров в Театре Ленсовета, Семен Серзин в «Приюте комедианта», Никита Кобелев на Новой сцене Александринки, и это его первая работа в статусе главного режиссера.

Инсценировку написал драматург Дмитрий Богославский — именно с его пьесой «Любовь людей» Никита Кобелев начинал свой путь в «Маяковке» больше 10 лет назад, и с ним же в начале сезона, в премьере новосибирского театра «Старый дом», загнал горьковских «Дачников» в экзистенциальную ловушку нашей дней. «Воскресение» они перечитали и пересобрали вместе — предложили мужскую версию «хождения по мукам», в отличие от женской в премьере Театра Ленсовета, нащупали если не прямую актуальность, то «не вскрытое», болезненное ощущение вины, а внешний сюжет перевели во внутренний — про «рост души», осознание ответственности и того, что следует делать, чтобы оставаться человеком.

От толстовских комментариев — от «скрининга» состояния России и пары главных героев в развернутых формулировках — драматург с режиссером отказались, никому из актеров их не доверили и перевели множество страниц романа в театральное «хокку». Предысторию отношений Масловой и Нехлюдова спрессовали буквально в минуту: от первого, чистого, еще не осознанного чувства — до «Ах, не надо, пустите…» и почти насилия. За три года у Толстого — в три шага здесь — герой Тихона Жизневского стал «развращенным эгоистом, любящим только свое наслаждение», но эта перемена вынесена за скобки. От юного Мити, для которого женщина была поэтической загадкой, остался только взгляд — снизу вверх — на молчаливую, смущенную Катюшу в босоножках.

Вот она — «несорванный цветок» — держит его открытые ладони, а вот уже актриса Анна Блинова выходит к микрофону — слова бросает, как харкает, с вызовом, озлобленностью и самоутверждением: все мужчины хотят одного, и она — Катя Маслова — может удовлетворить или не удовлетворить их желания — уже семь лет в профессии, свое дело знает. Под наскоро «напяленную» тюремную манеру — говорить, курить, смотреть — заправлена концентрированная боль, а вместе с тем собранность, готовность к новым ударам. Душу свою она спрятала подальше, за пазуху зэковской куртки. Ожесточилась, потому что иначе не выстоять. Не святая мученица с огромной «пробоиной» в вере — в людей, в Бога, в себя другую. С отпечатками и проститутки Нана из спектакля Жолдака, и блаженной Ксении из спектакля Фокина — обе «наследили» в новой роли самой сильной актрисы своего поколения в Александринке.

«Может ли человек себя перепридумать? Может ли стать другим? Или все-таки есть нечто большее, что определяет нас и нашу сущность?» — вопрос, который режиссер адресует и Масловой, и Нехлюдову. Катю жизнь много раз «переехала», Митю совсем избаловала. Но став соучастником несправедливого приговора — как присяжный — он вдруг осознает, какое зло причинил, как агрессивно оно разрослось с тех пор, и разрушило Катю — не до основания, но процесс идет. Он решает, что должен это остановить — вытащить её из «шрёдера» судебной системы, запросто способной измельчить множество ни в чем не виновных, саму душу измельчить.

Для «одиссеи» по присутственным местам художник Нана Абдрашитова придумала аскетичное, тусклое пространство с металлическими, решётчатыми конструкциями. Оно напоминает и перрон маленькой, удаленной от центра станции, и вагон, где будет молча ехать Нехлюдов, подавленный усталостью и безнадежностью. Светская гостиная, условно говоря, пассажиры бизнес-класса — это одна сторона социума, с которой он имеет дело, а другая сторона — застенки с нарами и дощатыми, щербатыми стенами. Поворот сценического круга — и «зону комфорта» новых элит сменяет зона, где нет никаких прав, есть только надзиратели. Причем заключенных женщин играют те же актрисы, что и обеспеченных, «отшлифованных» до блеска дам. Три судьи на заседании по делу Масловой — тоже они: председательствующая (Ольга Белинская), хмурая (Александра Большакова), опоздавшая (Алиса Шидловская) — все заняты исключительно своими мыслишками и личными проблемками, случайно занесенными в зал суда, а подсудимым транслируют абсолютное безразличие.

Не то чтобы на Митю накатывает «нравственная, переходящая почти в физическую, тошнота», когда он видит масштаб катастрофы. Но смешанное чувство, с которым он начинает свое «хождение по мукам», по камерам и по чиновникам, способным помочь делу, похоже на дурноту. Общественный порядок запрограммирован так, что взлом статуса-кво почти невозможен — личные связи не работают, даже в высоких кабинетах, прошения, ходатайства, апелляции расцениваются как DDoS-атаки на систему. Нехлюдова эти инсайты вгоняют в ступор.

От солнечности Тихона Жизневского ничего не остается — он мрачнеет, как зимнее беспросветное небо. И чем больше работает со своей виной, тем тяжелее становится «интоксикация» от всей прошлой жизни. «Восстание из тела» — как режиссер называет переход героя в новое качество — дается через многократное сопротивление. Каждая попытка помочь, пробиться сквозь антигуманность и несправедливость, ставшую общепринятой нормой, вязнет в толще самых разных «но». Каждое свидание с Катей отталкивает, но даже под «градом» её атак он по миллиметру идёт к примирению. Это всё равно что тренинг на умение подставлять вторую щеку — и не просто ждать своей «амнистии», а зарабатывать её несмотря ни на что.

Процесс «перезагрузки» сыгран Жизневским очень сдержанно, не развернут во времени, но любопытно проявлен, как негатив, в диалогах с умершей матерью (в этой роли у Ольги Белинской не меньше лоска, чем в «Твари», первом спектакле Никиты Кобелева на Новой сцене Александринки). Три месяца, как её не стало, а к Нехлюдову она является во плоти — стильная, точёная светская дама в чёрном, на высоких шпильках и с тонкой сигаретой. Элегантно курит и говорит примерно то же, что всегда транслировала своему ребёнку, как коуч, но не «обезболивает» — наоборот, только мучает: озвучивает сомнения Мити, предлагает «сдать назад» и вернуться к «нормальной жизни». Хотя он понимает, что пути назад, в привычную зону комфорта, уже нет. Так что все мамины — то есть свои же — аргументы в пользу «ничегонеделания» и здорового цинизма помогают не больше, чем стакан виски.

В первом действии режиссер и драматург водят Нехлюдова по нелепости и бессмысленности судебных решений, во втором — сажают в вагон, пускают через незнакомую Россию и через тексты позднего Толстого — «Отец Сергий», «Крейцерова соната», «Записки сумасшедшего» — через «арзамасский ужас» и страх смерти как шаг к духовному перевороту, к убеждению, что «вся жизнь наша есть только постепенное освобождение души от того, что составляет благо тела». Среди попутчиков — толстовские персонажи, по-своему одержимые, как сам Митя теперь. За окнами — мужики, приученные всем ходом истории не верить в добрую волю господ (предлагают «все условия» с барского плеча — жди подвоха или чего хуже): короткие видеоинтервью с ними — абсолютный тупик коммуникации.

Путь, по которому Нехлюдов отправился, пытаясь поменять себя, поправить непоправимое, в итоге все-таки приводит к «оттепели»: она начинается и в самой Кате, и в их отношениях. И «воскресение» это в конечном счете Катино. Это для неё открывается окно возможностей. Это она возвращается к своему лучшему «я» — совсем как девочка, забравшись с ногами на диван и прикрыв коленки, прощается и прощает. Ну, а «воскресение» Мити — под большим вопросом. Помилования он добился, да — одна из системных ошибок исправлена, пусть и рандомно, — но смертельно устал, внутренне «онемел» — и не знает, как найти в себе силы двигаться дальше… Просто лежит, уткнувшись лицом в диван, и слушает, как играет механическое пианино.