Я еду в такси по ночному Петербургу. Красиво, тихо и пусто. В небе горят несколько одинаковых безжизненных звезд. Кроме них на нем ничего не было.

А 77 лет назад, 9 сентября 1941, по этому же самому небу летали немецкие самолеты, а город почти три года был таким же безжизненным не только ночью, но и днем.

Этот текст должен был быть о двух спектаклях на одну тему — ленинградской блокады. В итоге будет о трех, и третий спектакль с российской действительностью в главной роли, самый важный.

Тема насилия над человеком, боли, которую люди осознанно причиняют друг другу, кажется неисчерпаемой для художника. Яна Тумина в своем «Гекатомба. Блокадный дневник» решила передать ее с помощью черной пустоты сцены театра на Литейном. Лаконичная сценография, созданная Эмилем Капилюшем, состоит из нескольких пачек книг и черных шкафов, которые, конечно, напоминали гробы. Монологи блокадных ленинградцев, взятые из последних изданных воспоминаний («Блокадная книга» Гранина, «Блокадный дневник» Бертгольц, «Сохрани мою печальную историю…» Мухиной, «Прогулки по Ленинграду» Ильина и т.д.), артисты проживают как рассказы душ тех, у кого уже, практически отняли тела. Сами тела, страшные антропоморфные куклы, будто бы вырезанные топором из гранита (художницы — Кира Камалитдинова и Татьяна Стоя), актеры носят с собой по сцене, медленно передвигая их, заставляя делать необходимые движения.

Яна Тумина создала из отдельных монологов гибкую историю, что позволяет каждому зрителю собрать собственный спектакль. Одной из ключевых тем становится взаимоотношение между богатыми и бедными во время блокады. Ужасы войны, рассказанные спокойными голосами артистов не вызывают здесь псевдопатритической ненависти к врагу. Скорее тут приходилось задумываться о том, кто же есть настоящий враг. Ренат Шавалиев, например, рассказывает историю мальчика, который прислушивается к тому, как соседка каждый день поглощает сладости. Он нервно постукивал ложкой по своему черному шкафу и боялся собственных мыслей о зависти к другому человеку. Нам и сейчас прививают этот принцип — не смотрите на власть имущих, это их личное дело, куда они тратят общие деньги. Или еще история, сыгранная Виталием Гудковым — о дирижере, который был в шоке от шикарного, царского приема в Смольном посреди холодной и голодной зимы. Самым же эффектным для меня стал эпизод, где кукла, управляемая Александром Безруковым и Александром Кошкидько играет сама с собой в шахматы. Сначала съедаются несколько фигурок слепленных их хлебного мякиша, а потом, также легко и непринужденно, деревянный ферзь. Просто и жутко.

В финале Андрей Шимко распахивает дверцы в задней стенке театра и из темной пустоты на зрителя идет свет Петербургских фонарей и воздух вожделенной свободы, свободы хотя бы от осточертевшей сцены-коробки. Блокада разорвана, и выход вроде бы теперь есть. Но шкафы-гробы то со сцены никуда не исчезли. Этот груз долго еще будет нависать не только над потомками немецких солдат, но и над родственниками многих бывших Ленинградцев. Тех, что не помогли родному городу в самые страшные для него времена. Гекатомба, кстати, переводится как — всякое значительное общественное жертвоприношение.

Второй спектакль поставил в театре Поколений Эберхард Келер. И я бы мог про него рассказать, но за несколько часов до показа я решил выйти на площадь Ленина в толпе нынешних ленинградцев, потомков тех, из блокады. На маленьком листочке у меня в руках были написаны несколько строк о том почему я против пенсионной реформы. Через 15 минут я уже сидел в автобусе, куда меня на руках доставили несколько сотрудников Росгвардии. Мне пришлось быстро найти автора, что может написать текст о спектакле «67/871».

«67/871» — совместный проект двух коллективов, петербургского театра Поколений и немецкого театра Drama Panorama. Впервые спектакль был сыгран в сентябре прошлого года в Германии, но работа над ним продолжалась до лета 2018 года, когда российский зритель впервые увидел его полную версию. Такой непрерывный и скрупулезный труд в первую очередь связан с невероятным объемом материала — всего в спектакле использовано 67 документальных свидетельств о 871 дне блокадного Ленинграда.

Действие начинается еще до третьего звонка, когда артисты с небольшими проекторами в руках свободно бродят среди ожидающих начала зрителей, проецируя на них черно-белые воспоминания о блокаде. «ЧБ» фильтр и есть главная краска этой истории, тот цвет, в котором выдержан весь спектакль, что визуально выглядит предельно лаконично. Обращаешь внимание сразу и на то, в какие отношения вступают артисты со зрительным залом. Техника вербатима, с помощью которого был создан этот спектакль, предполагает совместную работу всей творческой группы с первоисточником — документом или с реальными лицами, которые делятся в интервью своими воспоминаниями. Этим и занимались режиссер Эберхард Кёлер, драматург Елена Гремина и актерская группа. Стена между сценой и зрительным залом отсутствует и в спектакле: зрители и актеры есть целое, неотличимое друг от друга, даже по внешним приметам. Это «МЫ» задается в самом начале ненавязчивыми проекциями на телах друг друга и затем перетекает в действие. Зритель движется за актерами в центр условной сцены и оказывается с ними в одном ряду. По ходу спектакля мы также присутствуем в нем телесно, когда актеры напрямую то позволяют занять зрительские места (молитвы мечтающих сесть все-таки будут услышаны), то вызволяют некоторых из нас на стулья, хаотично расставленные по периметру сцены. Правильно заданная нота работает, в зале не видно напряженных лиц, выдернутых из зоны комфорта, напротив, к такой коммуникации расположены многие, и, кажется, что это не просто единично зафиксированный случай. Шансы испытать катарсис как никогда высоки, ведь разве это ли не есть то самое единение актеров и зрителей о котором писал еще Аристотель? Понятно, что все это «МЫ» в первую очередь обусловлено темой. Война, блокада — это про нас, про наших родных, это то, что никогда не оставит нас равнодушными. Парадоксально, но факт: оставаться в рамках такой темы человечными и не уходить в спекуляцию крайне сложно. Но театру Поколений это удается, и непритворный тон этого спектакля заставляет нас ощутить себя частью чего-то большого общего.

67 документальных воспоминаний о 871 дне блокады — это вызывающий истинное восхищение кропотливый труд творческой группы спектакля, который драматург Елена Гремина оформила в пьесу. Удивительно звучный, почти поэтический поток, в котором невозможно отследить монтажную склейку. И это при том, что вербатим ортодоксальный, то есть автор пьесы не придумал ни одной строчки от себя, весь текст основан исключительно на документальных материалах. Воспоминание за воспоминанием мы знакомимся с судьбами разных людей, живших в годы блокады в Ленинграде. Режиссер, играя с пространством и светом, ищет для каждого высказывания свой особенный путь: кто-то шепотом рассказывает о смерти своей матери, с забитым окаменевшим куском хлеба ртом, кто-то, напротив, разрывает пространство истошным криком: «Я здешняя, товарищ постовой!». И все это многоголосье, построенное на контрастах, звучит и переливается красками не торжественных и пафосных, а скорее простых и будничных интонаций, которые и делают этот спектакль живым. Один из самых удачных этюдов сделан очень просто: две женщины сидят на полу и слушают с телефона военную песню, рассказывая друг другу одну и ту же историю из жизни, подхватывают слова друг за другом — ведь это и про тебя, и про меня, и так знакомо.

Перед началом спектакля артисты раздают зрителям листочки со страшным письмом немецкого летчика к своей семье, к нему скотчем прикреплено зернышко риса. В какой-то момент к нам обращаются с просьбой отклеить его от бумаги, назвать именем самого близкого человека и положить в кузов маленькой машинки. Позже зерна сгребут в общую гору в центре сцены — точное количество таких рисинок неизвестно, как неизвестно и точное число жертв, погибших в годы блокады в Ленинграде. Эта гора риса становится и ледяной глыбой, ставшей препятствием на пути движения по дороге жизни. А имеющий в голодные годы особое сакральное значение «хлеб» обратится здесь в камень. Эти «заледеневшие блокадные 125 грамм» разобьют белоснежную посуду рядом с вашими ногами неожиданно и страшно, так громкий звук разбившихся жизней в начале ведет к абсолютной тишине, которая и есть конец.

Из ОВД меня выпустили, когда метро уже было закрыто. Я вызвал машину и в мрачных мыслях поехал на другой конец города. Приехали. Чистое небо и свобода.