Премьерный спектакль театра им. В.Ф. Комиссаржевской «Ночь Гельвера» служит страшным напоминанием и предупреждением людям уже забывшим, как рождается фашизм.

Пьеса «Ночь Гельвера», которую режиссёр Александр Баргман привёз в Петербург из Сибири, где по ней уже сделаны несколько постановок, подписана именем Ингмар Вилквист, но в реальности её написал Ярослав Сверщ — польский драматург, искусствовед, профессор варшавской Академии изящных искусств. И драму эту можно уже по прочтении отнести к тем редким пьесам, которые сами по себе — режиссура: выбрав её для постановки надо лишь идти за автором, который подспудно укажет множество решений и ходов, вызовет неминуемые ассоциации и аналогии.

«Ночь Гельвера» история «на двоих» — в спектакле Баргмана заняты лишь Денис Пьянов и Оксана Базилевич. Но героев в трагическом диалоге гораздо больше: ведь речь пойдёт о прошлом и настоящем главных действующих лиц, о людях, которые были и есть в их жизни, и о тех, кого в ней уже точно не будет. Как не будет и самой жизни. Пространство малой сцены Комиссаржевки непривычно перестроено: действие разворачивается на подиуме, выстроенном не только поперёк, но и вдоль тесного зальчика, который от этого становится ещё теснее и вмещает всего порядка 40–50 зрителей, вынужденных стать своеобразными «коммунальными соседями», «нечаянными свидетелями». И то, что им предстоит услышать и увидеть за полтора сценических часа, неминуемо вызывает на поклоне слёзы: их публика даже не утирает — так со слезами и аплодирует. И женщины, и мужчины…

То, что Гельвер умственно отсталый, понимаешь не сразу, и от этого позже становится страшно. Поначалу явление парня в берете, кирзовых сапогах и с огромным знаменем, сочетающим в себе чёрный, красный и белый цвета (более чем прямое указание на национализм!), бурно рассказывающего о дне, проведённом в компании агрессивных молодчиков, которые учили его маршировать и выполнять команду «лечь — встать», воспринимается как раздражающий фактор, простое противопоставление мужского и женского начал. Но Гельвер, понятия о порядке которому за стенами дома внушает некий Гильберт — солдафон и явный фашист, не на шутку угрожает домашнему уютному мирку Карлы: кипящему на примусе супу («Не буду есть суп!»), чистоте небогатой обстановки («Не плюй на пол, Гельвер!») и святости личных вещей. Карла, с улыбкой выслушивающая его прерывистый, несвязный рассказ о хождении строем и обеде из полевой кухни, спокойно воспринимает обидные реплики и кажется терпелицей, обслуживающей лишь мужскую заносчивость и грубость. Однако тридцатилетний Гельвер, реакции, оценки и слова которого скорее напоминают подростковые, не только рассказывает о разгроме лавочки старика Хансена, но и сам на практике применяет методы своих приятелей. И вот уже Карла ползёт по полу по-пластунски, выполняет строевые команды, а за непослушание Гельвер применяет к ней физическую силу… Там, за стенами этого дома, из него обещали сделать хорошего солдата, там его учат искать и уничтожать ублюдков за гороховый суп и рюмку шнапса, там в нём видят того, кому можно доверить флаг, а не игрушечных солдатиков, которыми заполонён дом Карлы.

То, что ублюдком рано или поздно будет признан сам Гельвер, не приходит в его слабую голову, как не приходило раньше и желание выяснить, кем же он приходится Карле, пережившей когда-то страшную боль несчастного материнства и мужского предательства…

Спектакль Баргмана не только о том, как и из кого можно сделать «пушечное мясо»: он о родственности недоумия и агрессии, о том, как страшно, когда недоумки командуют людьми, о том, что терпение зачастую приводит к более страшным последствиям, чем нетерпимость, и о том, что человек, руководствующийся в своих действиях исключительно чувством вины, может втянуть близких в водоворот непредсказуемых событий. Базилевич и Пьянов играют историю Вилквиста отчаянно, подлинно, не жалея героев, себя и зрителей.

Перед спектаклем «неслабый» софит (художник по свету Евгений Ганзбург) «жарит» из конца зала прямо на публику, накаляя атмосферу в физическом смысле. В эмоциональном плане атмосфера начнёт сгущаться уже с первых слов героев, медленно и верно достигая накала безумия к развязке. В финале, когда дощатая стена дома Карлы (художник Анвар Гумаров) переломится пополам от нараставшего за ней гула мракобесия и упадёт на зрителей, обнаружив такие знакомые по фотохронике Второй мировой груды обуви гельверов, яцеков, иванов, ааронов, прямо за ней распахнутся и окна на Итальянскую. И через них в удушливую, страшную атмосферу «Ночи Гельвера» вдруг хлынет поток спасительного свежего воздуха, отрезвляя и смывая наваждение. И вспомнится Сартр: самое страшное для человечества — выносить самого себя за закрытыми дверями.