Пьеса Ольги Стрижак в очередной раз доказала: нет никакой новой драмы, граница проходит вовсе не между традиционными пьесами и так называемыми новыми, но между умением и неумением писать. Попросту: способен автор придумать героев и наделить их своими особенными голосами, так, чтобы из слов возникал характер, или нет. И если не умеет — какие бы свинцовые мерзости жизни, или ее тухлую рутину, или ее сладостную прелесть ни пытался вывести на сцену драматург, это так и останется мертвым жизнеподобием.

Стрижак умеет. Люди у нее получились. Главный герой Гриша, 26-летний парень, — современная (очень современная!) вариация на тему лишнего человека, не совпадающего с окрестной действительностью, непонятного даже близким, к тому же не имеющего воли изменить действительность под себя. Еще десяток лет — из него выйдет чеховский Иванов. Или вампиловский Зилов из «Утиной охоты». Получились и прочие персонажи: двое его друзей, первый такой же раздолбай, второй более деловой, хотя тоже не прочь набухаться, курнуть и вообще загулять напропалую, девчонки, одна из них беременна, вроде от Гриши, его мама, отчим и др.

Спектакль режиссера Алексея Забегина устроен сложно и сделан мастерски. Кто-то играет одну роль, кто-то несколько, и найден удивительный сплав абсолютной достоверности и откровенной условности «Кеды» показывают в комнате в подвале «Лаборатории On. Театр» (той самой многострадальной, которую пытаются закрыть под предлогом пожарно-коммунальных нарушений). Художник Константин Соловьев на фоне обшарпанной стены поставил икеевский диванчик, его передвижения и изменения света (актеры сами вручную поворачивают прожектора под потолком) меняют место действия. Пустили струю густого дыма, врубили музыку — вот и ночной клуб, где кто-то истово колбасится, кто-то почти впадает в прострацию. Вывезли велик — готова улица…

Все происходит в полуметре от первого ряда — на таком крупном плане и микрофальшь была бы заметна. Но ее нет: одно из достоинств учеников выдающегося педагога Вениамина Фильштинского, образовавших Этюд-театр, — они владеют искусством до конца освоить и присвоить текст, найти единственно точный интонационный рисунок. В этом и разница: настоящий драматург не переносит в пьесу диктофонную запись речи, но создает ее образ. А профессиональный актер, в отличие от всякой самодеятельности, которая в последнее время массово полезла на сцену, не бормочет «под себя», якобы как в жизни, но тоже создает образ речи — слышно, а притом естественно. Например, Анна Донченко выходит матерью героя, пару сцен спустя — его подружкой, Герасим Архипов — брутальный отчим, потом — паренек в детском доме, куда Гриша едет волонтером красить стены: они не перевоплощаются в этих персонажей (разве что очки наденут или натянут капюшон кенгурухи), а дают точные зарисовки, не давая нам забыть, что мы в театре. Театральность Филиппа Дьячкова в главной роли вообще поразительна. Такой предельной органичности видеть не доводилось давно, когда он говорит «я», этому веришь полностью, он и есть этот Гриша — но притом молодой актер делает вещь сложнейшую: его монологи обращены к зрителям, он их даже впрямую о чем-то спрашивает, однако они остаются внутренними монологами, мыслями, которые мы как бы подглядели на энцефалограмме. И сквозь словесный шлак, однозвучный жизни шум вроде: «Блин, ты че, серьезно сейчас попрешься за кедами? — Да, мне присралось» — вдруг прорастает печаль юной души, не находящей себе места в мире: «Быть собой? Вот я есть, и вам не нравлюсь… Любовь? Любовь… Это больно».