Драматург Ларс Нурен с грациозным бесстыдством слизывает со знаменитой пьесы Эдварда Олби «Кто боится Вирджинии Вулф?». Притом швед — такой же василиск празднословия (выражение Салтыкова-Щедрина), как и американец. Он громоздит бескрайние барханы пустопорожней болтовни. Как и у Олби, в «Демонах» две семейные пары. У Нурена, правда, одних лет, в спектакле, по образцу Олби, одна: Франк (Олег Федоров) и Катарина (Анна Алексахина) — постарше, Томас (Олег Андреев) и Йенна (Юстина Вонщик) моложе. И вот вторая приходит в гости к первой, и они, значит, говорят-говорят: «Посмотри на меня. — Я это и делаю. — Но ты меня не видишь. Ты меня любишь? — Тебя? — Да. Ты меня любишь? — Да. Я люблю тебя. Очень. Но ты мне не нравишься. Совсем не нравишься. Очень не нравишься. Но я не могу без тебя жить. — Почему?» Тому подобная вода толчется в ступе аж 127 страниц.

Однако г-н Нурен еще и поэт — видно по ремаркам. Например, героиня что-то говорит «скорее от физического раздражения, чем эмоционального», а герой «стоит как тень, норовя упасть», — это вообще-то как?

Режиссер Денис Хуснияров следует автору пьесы как раз в желании быть поэтом. Он всю эту занудную пургу радикально сокращает, перемонтирует, заставляет персонажей произносить диалоги монологом и пользуется прочими патентованными приемами воспарить над бытоподобием. Из того (оговоренного в пьесе) обстоятельства, что у Франка померла мать и он притаскивает домой упаковку с урной, чтобы назавтра ее похоронить, выращен целый куст метафор. Действующие лица усаживаются перед воображаемым телевизором с ведерками попкорна, но это не попкорн, а сыпучий прах. В следующей картине они уже как бы на кладбище и щедро посыпают прахом окрестности. Тем временем мебельщики заставляют окрестности такими же ведерками, но не с прахом, а с аляповатыми искусственными тюльпанами.

Эти жуткие букеты покрывают все пространство сцены, которое художник Николай Слободяник оставил черным и пустым. От квартиры Франка и Катарины не осталось ни окон, ни дверей, разве что ванна за занавеской. Да еще описанное Нуреном дизайнерское кресло причудой поэтической фантазии создателей спектакля превратилось в огромную белую Венеру Милосскую. Ну и, разумеется, кроме сыпучих структур ассоциативно-визионерская режиссура не может обойтись без текучих: от поливания друг друга алкогольной продукцией и омовения ног водой из тех самых ведерок с тюльпанами до громоздящегося посреди сцены гигантского душа, под которым Катарина самоотверженно и страстно вымокает до нитки.

Кое-какие рецензенты уже уведомили, что тут на самом деле «выжженная пустыня боли», на которую, «как и на любовь, надо решиться», и дальше прочие красивости, до каковых так охочи театроведческие девушки. За боль тут отвечает прежде всего Джим Моррисон. Эпиграф из него помещен в программке — набор многозначительных и на самом деле ничего не обозначающих слов (лень цитировать). Кроме того, квартет персонажей дополнен инструментальным трио и артистом Перегудовым: они периодически исполняют песни из репертуара The Doors. Допустим, г-н Хуснияров любит эти самые «Двери», пожалуйста, но как быть тем, кому до Моррисона никакого дела нет?

Есть режиссеры, умеющие сделать сборный саундтрек самостоятельным и необходимым произведением (Тарантино, к примеру), это и называется музыкальностью. Но здесь — механически вставленное (к тому же довольно неискусное) пение в какой-то момент надоедает пуще горькой редьки.

Однако про боль все-таки интересно. Что у этих выдуманных шведов (якобы и на работу ходят, но на какую — ни гу-гу) так уж болит? Почему они находятся в перманентной истерике, едят друг друга поедом, изводят почем зря, все время рифмуют «любить» и «убить»? Из спектакля вытекает только одно объяснение: с жиру бесятся. Зато в пьесе (всякий может прочитать: у нас издан сборник Нурена) Франк, оставшись с Томасом наедине, говорит буквально следующее: «Что бы ты сказал, если бы я наклонился — сейчас я, пожалуй, далековато, — ну хорошо, я могу встать… потом я подойду к тебе, поверну руку вот так, и что, если я буду ласкать твой член поверх штанов, вот так… вверх и вниз, можно?…» Контраргумент Томаса, вообразите, такой: «Мы едва знакомы». Потом диалог как ни в чем не бывало продолжается, а некоторое время спустя Томас, явно задним числом испугавшись, избивает Франка. Как вам кажется, это кое-что разъясняет насчет скрытых причин неблагополучия обеих семей или нет?

Театроведение, конечно, лженаука — в отличие от теории драмы. Согласно которой, в частности, поведение героев всегда чем-то обусловлено и мотивировано. Метафоры метафорами, но старый добрый, по Станиславскому, метод действенного анализа, позволяющий выстроить причинно-следственные связи, — ей-богу, штука полезная.