/Опыт незапланированной рецензии/.

Не так давно к нам в рубрику "Гости" пришел гость. Он оказался драматургом А. В. Кургатниковым.

Журнал "Представление" — очень гостеприимный журнал, всегда радушно принимающий гостей, если даже они не званные.

А. В. Кургатников стал гостем рубрики "Гости", потому что он и разговаривал о гостях — о Камчатском театре, бывший руководитель которого Ю. Погребничко теперь уже руководит театром-студией на Красной Пресне в Москве и, по проверенным данным, поставил там первым делом "Чайку".

Весь комплекс проблем, указанных выше, не мог оставить редколлегию "Представления" равнодушной. Равнодушие вообще не свойственно нам, о чем свидетельствует коллективная фотография в конце номера. И мы решили укоренить мнение А. В. Кургатникова о Камчатке — на страницах рубрики "Гости". Пусть каждый знает, что такое возможно!

Уже много лет, попадая в театры, я — с большим или меньшим интересом наблюдаю изложение драматических и недраматических историй. Я не оговорился: наблюдаю. То есть, глядя на сцену, рассуждаю, сопоставляю, сравниваю /когда тоскливо, кручу, как все, номерок на пальце или вспоминаю, какими конфетами баловали театральные буфеты в далекие времена, особенно вкусен был чернослив в шоколаде/. То, что происходит на сцене, сам театральный мир захватывает нечасто, потому что, попросту говоря, нечасто возникает. Есть, как я уже сказал — изложение. Повести, романа, пьесы. Ибо пьесы нередко — излагаются, никакого сценического эквивалента написанным на бумаге диалогам не создается: привыкли перекладывать на разговоры прозу и по привычке перекладывают в разговоры пьесы, даже самые драматургически напряжённые, самые "пьесные". Нормально. Нас давно и старательно отучают от дедушкиных и бабушкиных представлений о театре: попасть в странный полуреальный мир, как в подводное царство, с ощущением ужаса и непонятного самим щемящего интереса увидеть жизнь этого царства, веря и не веря в эту жизнь, сочувствуя и сопротивляясь этому сочувствию, — и вот, совершенно внезапно — ты опять на берегу, и все вроде понятно реально. А вернуться почем-то хочется туда, в ту исчезнувшую жизнь, и жалко, что обман кончился, и в реальной жизни чувствуешь себя чужим. Рассуждать, сопоставлять, сравнивать начнешь, когда выйдешь на вечернюю улицу и хватаешь свежего воздуха, а сейчас бьёшь в ладоши, и люди вокруг ещё не совсем те, что будут утром в автобусах, свет люстр преломляется не по законам оптики, и сам ты еще не совсем ты, и дела — проблемы, которые тебя окружали, — отступили куда-то…

Ладно, это так для затравки, и чтоб сразу стало понятно, что автор — новичок в театральной критике, не зная броду, лезет в воду и вообще надеется надеть на елку колпак с кисточкой. А теперь о сути и о том, что вызвало вступительный абзац безответственных восклицаний.

Люди поколения 40-х 50-х годов хорошо помнят речение: "Эй, там, на Камчатке!" Употреблялось оно на комсомольских собраниях, когда председатель хотел приструнить расшумевшиеся задние ряды: там, подальше от строгого президиума, усаживались те, кто намеревался проводить время не в соответствии с регламентом, а согласно личным планам. Штампы прошлого выплывают из памяти сами собою, и, когда я первый раз увидел в Ленинграде гастрольную афишу Камчатского театра, то невольно сострил вполголоса: "Эй, там, на Камчатке! Потише, пожалуйста!". А потом проходил, уже не обращая внимания. О театре не витало никаких слухов, ни насчет становящейся уже архаичной для произведения искусства — смелости, ни о каких-то грандиозноинсценировочных многовечерних сериалах, ни хотя бы: "Слышали, вся труппа набрана из отпущенных на бесконвойку уголовников. Репертуар — спокойный, даже Островский в наличии. Вот только не понятно появление пьесы Гарольда Пинтера "Сторож". Какая-то наживка необходима все-таки. На Пинтера я и клюнул. Скажу сразу: я увидел замечательный спектакль, узнал, что там, далеко-далеко, на самой, что ни на есть запредельной периферии существовал у нас — "Эй, там, на Камчатке, можно вести себя поскромнее" — замечательный театр. Почему прошедшее время, почему "существовал" — об этом позже.

Пьеса Пинтера "Сторож" в наших театрах не идет — сложно. Представьте, трое мужчин, действия — минимум, и никаких гарантий на успех. Впечатление такое, что просто смотреть не станут. Разбегутся. Нет ни кассовых женских судеб, ни семейных раздоров, о любви ни полслова, да что о любви — местоимение она, насколько я помню, не употреблено ни разу. С чего снять успех? Даже в фабулу четко не перескажешь: английские дела — события конца пятидесятых, два брата, полутрущоба, где они обитают, бродяга, которого приютили, и разговоры, разговоры… Быт, рассказы о себе, воспоминания — смотрите, вот уже последние зрители встают с кресел, печально помаргивает в темноте надпись "Выход здесь"… Только, на самом деле, пьеса Гарольда Пинтера, знаменитая пьеса, составившая этап в развитии театрального искусства, — насквозь сценична. Разглядеть надо. Потому что сценичность ее не нахраписто-наглая, любующаяся собой: вот, дескать, какую интригу закрутила, попробуй — раскрути; не рекламно-товарная: вот, дескать, какие жгучие проблемы на прилавок вывалила; не выкуривающая из нас слезу: вот дескать, какая я бедная, никто замуж не берёт — сценичность, театральность "Сторожа" — в другом, в глубоком /строгий голос: глубинном, как теперь принято/ понимании автором мира людей, загнанных в тупики городской жизни, в постепенно сгущающейся атмосфере безысходности, в раскрытии характеров, в загадочности поворотов, смысл, идея которых — доходят не с кондачка.

Любопытно, что в интерпретации столь сложного произведения Камчатский театр идет самым сложным из возможных путей, напрочь отсекает все, что может просто развлечь, разбавить. Театру — просто смех не нужен /гогот — подавно/, ему нужна полная серьезность и тот странноватый, непроизвольно и совершенно неожиданно вырывающийся смех, который удивляет самого смеющегося — и тут же обрывается. Бывает смех подготовленный, зритель сидит, приоткрыв рот и ослабив лицевые мускулы, ждет, ну, еще, еще и я, наконец, захочу; бывает смех механический, вырванный трюком, смех умиления или смех, спровоцированный глупостью происходящего, — В. Грачев, Ю. Погребниченко, В. Прохоров играют своих англичан абсолютно всерьёз, только по существу и, однако, местами зал дружно смеется: это смех — понимания и сочувствия.

Драматургия пьесы Пинтера — драматургия назревания: то, что в театре, на мой взгляд, является самым трудным, самым ценным в художественном отношении, требует высочайшей профессиональной актерской выучки и абсолютного режиссерского слуха. Что-то назревает, должно случиться нечто, что разрушит хрупкое благополучие, за которое цепляются действующие лица пьесы, англичане тех далеких лет. Вот первое робкое сближение бродяги Дэвиса с одним из хозяев жилища, старшим братом Астоном; вот — первые заусенцы в их отношениях, постепенное нарастание какого-то смутного конфликта, каждая последующая сцена органично /в нашем случае ощущении страха, страданиях ожидания, сострадания/ рождается из предыдущей: бродяге Дэвису уходить некуда, никто нигде его не ждет, у него даже фамилия не своя —потерянный человек, но и в положении обоих братьев есть что-то страшное, непрочное, какая-то тревожащая загадка. Эта загадка, предчувствие трагедии, придает значительность всему, что происходит, держит в зал в непрерывном напряжении. Довела всех их — Дэвиса, Астона и Мика — жизнь, подвинула на грань срыва, чуть-чуть — и катастрофа, и потому замиранием сердца следим мы за каждым их шагом, словно это не только их последний, но и наш последний шаг. Уверенно и художественно убедительно выводит спектакль историю к ее главному смысловому плану: бездомен не только давно уже не имеющий крыши над головой Дэвис, бездомны — внутренне бездомны — и оба брата: и больной, подвергшийся роковой операции Астон, и старающийся казаться деловым и социально активный Мик.

Постановка "Сторожа" открыла мне /и тем немногим, кто ещё был в зале/ совершенно особенный театр, какие нечасто встретишь —ТЕАТР ТЕАТРАЛЬНЫЙ. Потому что Камчатский театр при всём разнообразии применяемых им средств выразительности ни в чём не отступает от исконно театрального способа освоения действительности. Что это такое? Вначале я уже пыталась говорить об этом, добавлю только, что тут пресловутое единство действия — это не формально сцепленный ряд событий, это и единство тона, настроения, когда поступок персонаж сам по себе — одно, а в атмосфере спектакля — совсем другое, когда в любой момент на сцене, кроме слов есть ещё "что-то", и это "что-то" — сопротивляется словам, не совпадает с ними. Когда метафоричность, вторые планы спектакля не задаются тем или иным приемом, не навязываются искусственно — в качестве оценочной категории, а естественно и органично рождаются из самой истории, разыгрываемой на сценической площадке. Когда из спектакля не то что эпизод — фразу вынуть невозможно. Да что — фразу, каждый вдох-выдох на учете.

И надо ж было, чтоб именно с Камчатки /о, эти задние ряды на собраниях, где сплошь нарушители и индивидуалисты/ приехал театр совершенно особой породы, не чересчур распространенной и на Большой земле; и надо же было, чтобы я оказался в числе 80 или 100 зрителей, по случайности забредших на спектакль: огромный зал и редко торчащие над спинками кресел головы!

После "Сторожа" я решил посмотреть все, что привез в театр с Камчатки, решение, впрочем, достаточно условное: до конца гастролей оставались считанные спектакли…

Об Островском в репертуаре театра я уже упомянул: верный своему устремлению ставить пьесы трудные, т. е. интересные для себя, театр выбрал "Лес" — пьесу сверхтрудную и по сути, и по изученности. Много говорят и говорили о переосмысленности классики. Тут парадокс: чтобы переосмыслить классическую пьесу — надо осмыслить ее, но тем, кто осмыслил, тем, мне кажется, уже не захочется переосмысливать. Опаснее другое — стандарты наших представлений: мы опускаемся в кресло, и в нашем воображении уже развертывается картина того, что нам покажут, и, увы, картина эта написана тусклыми красками школьных программ: традиционно-ветхий старичок Карп, оплывшая жиром Гурмыжская, лилейно-невинная Аксюша… Удовольствие, которое мы испытываем, если так все оно и будет — невелико, а к свежему впечатлению от гениального замысла Островского скучно-буквалистским путем не выйдешь. Театр избирает изящный и художественно оправданный путь, и путь этот на первый взгляд, прост: сначала спектакль как бы сходит со столбовой дороги театрального воплощения пьесы, будоражит воображение, напрягает внимание новизной, и только, когда мы начинаем немножко уставать от новизны /за несколько мгновений до осознания этого!/, не подгоняя нас и не тощая, выводит на ту самую столбовую дорогу — не воплощения, конечно, а понимания. Тут подходящий момент разобраться. Потому что, на самом деле такой путь не прост, неформален, не приемы и не способ. Его нельзя использовать где и как попало, нельзя переносить из постановки в постановку, как всякая органичное решение, он возникает не из соображений подсчетов, а из боли, из сегодняшнего дня жизни. И вот появляется не пародийно дряхлая старуха-помещица, а директриса

Гурмыжская. Чего директриса? Мало ли — овощебазы, универсама, а, может, совсем не по торговой части, а по кафедрально-литературной? Но в любом варианте, дама, хорошо знающая, что почем в окружающем мире. И лакеем у нее не старичок Карпа, а забавный какой-то персонаж, помесь скомороха с телеежом, и Аксюша — не бедно одета захолустная барышня, а вполне раскованная, как теперь говорят, девушка, которая за словом в карман не полезет, но от этого разве менее беззащитная перед Гурмыжскими? Возникает иной, чем у Островского — при чтении пьесы и достаточно повествовательном отношении — ритм, более нервный, скачкообразный; на чуть большей скорости проносится история по местам слишком знакомым, слишком понятным /окружение Гурмыжской — Бодаев, Милонов/; тут нет нарушения авторской воли: Островский сам делал сокращения при конкретной работе с театрами, сам различал варианты пьесы для чтения и для постановки. А вот актеров Несчастливцева и Счастливцева актеры Грачев и Прохоров играют вполне традиционно, не спеша, в ритме века карет и пеших странствий, так же, как традиционна Улита, Буланов Восьмибратов /артисты Астраханкина, Коровин, Бледный/, традиционный, но не скучны; сложное художественное переплетение разных манер, сделанное с высоким вкусом и пониманием, создает легкий, театрально-острый, веселый и одновременно трагически-напряженный спектакль /Гурмыжская — Улыбина, Карп — Новиков, Аксюша — Кашнова/.

"Лес, братец, лес…". Высокомерно-оценивающе глядят на происходящее рисованные на заднике зрители из того далекого 1871, когда пьеса впервые была поставлена — чиновники, светские люди, генералы; грустно глядят зрители-актеры, сидящие в театрально условной ложе, установленной позади игровой площадки: им, как и тем, кто в зале, есть над чем подумать в 1987: да, реальных лесов из ели и берез за сто лет поубавилось, но их колдовская сила как будто не идет на убыль, а заплутаться можно и в трех соснах… И не от "Леса" ли Островского протягивается тропка к метафорическому лесу. О. Мандельштама: "И я вхожу в стеклянный лес вокзала…", а потом к образам Ю. Трифонова "Москва обступает их, как лес…"? В каждой литературе есть сквозные темы. И, да простят меня создатели спектакля, кажется мне, что одним из болевых импульсов к постановке "Леса" Островского была для них их собственная театральная судьба: внутреннее сознание, что делают они высокохудожественные произведения и очевидность того, что произведения эти так или иначе теряются в гуще нашего Всесоюзного Театрального Леса…

"Предместье" /так названа театром пьеса Вампилова "Старший сын"/ — третий и последний спектакль камчатцев, который я успел посмотреть. В соответствии со своей творческой установкой театр раскручивает вампиловскую историю от одного острого чувства: назовем его чувством проблеска, душевной освобожденности, которую пережило общество в конце пятидесятых годов. Театр ухватывает и обыгрывает всего лишь интонацию бесшабашности, легкости, лихости, появившуюся в людях того времени, это не много с историко-исследовательской точки зрения, но очень много, если попытаться понять атмосферу и дух эпохи, а не внешние формы, "Сон о тени дыма" — говорили греки о человеке и об иных делах его, но, право, иногда сны творят больше, чем мощные сварные конструкции фактов и умозаключений, во всяком случае, в искусстве театральном. Забавные и трогательные эпизоды из жизни предместья большого города в постановке Камчатского театра выглядят как бы не совсем взаправду происходящими: не то воспоминание, не то сон, все словно бы затянуто легким флером нереальности: может, было, может, не было, может, нам просто хочется, чтоб так было. Ощущение нереальности во всем — в оформлении сцены, рассчитанном на быстрый импровизационный ход действия, в актерском исполнении, которое должно быть спонтанным, стихийно-легким. Должно быть… Но тут и произошел сбой, что-то мешало артистам, стопорило непосредственное чувство — и потом, уже придя домой и подумав, я понял, что мешало: ОТСУТСТВИЕ ЗАЛА. В "Стороже" малочисленность зала создавала лишь психологические трудности для актеров, и эти трудности они одолели, в "Предместье" — не то, тут реакция публики должна была органически войти в спектакль, должно было возникнуть единое настроение сцена-зритель, но как ему возникнуть, если присутствует всего 100 человек из 1000 возможных? При этом 100 человек, в большинстве попавших случайно, растерявшихся от своей малочисленности, захваченных не театральной атмосферой, но атмосферой пустых кресел! Преодолеть атмосферу пустых кресел Камчатскому театру в "Предместье" до конца не удалось.

Думаю, к этому абзацу читатель уже понял, что гастроли Камчатского драматического театра, который, по моему убеждению, заслуживает самой высокой оценки, театра нестандартного, театра ТЕАТРАЛЬНОГО, гастроли этого театра прошли почти незаметно. Публики минимум миниморум, прессы — тоже. /Разумеется, факт самих гастролей в Ленинграде — явление отрадное, и спасибо тем, кто помог их осуществлению. / БЫЛО — НЕ БЫЛО, ситуация, как в настоящем театральном представлении, сыграли — и исчезли. Может быть, и навсегда. Потому что условия работы артистов на Камчатке особые, "договорные", и как раз в этом сезоне заканчивается много договоров, часть исполнителей, которых я видел, уезжает, переходит в другие театры, кто куда; уходит и главный режиссер театра Юрий Николаевич Погребничко, который оставил все названные спектакли /"Сторож" вместе с Лилией Загорской и Виктором Кряковцевым/.

И странные мысли одолевают меня. Например, как, из каких слагаемых и случайностей рождается феномен успеха — просто успеха, массового, успеха-психоза, когда об иных спектаклях сооружают пирамиды из печатной продукции, восхищаются взапуски, кто больше наговорит комплиментов, когда кого-то престижно /да, да, престижно!/ хвалить, когото — ругать, а кого-то — не замечать? Вслед за странными мыслями возникают странные видения. Ну, например, такое, ни с чем не сообразное: Камчатский театр едет в Лондон /что на Темзе-реке/. Едет в Лондон и показывает там пьесу Гарольда Пинтера "Сторож". И на спектакль приходит Гарольд Пинтер. Удивлен, восхищен: "как здорово меня поняли! а сколько километров-миль от Великобритании до этой самой Kamchatka?"

С интересом наблюдал я за немногими зрителями, что попадали на спектакли. Попадали они, как правило, не попав в другие места: в кафе "Сюрприз", что рядом ДК Дзержинского, где проходили гастроли, на фестивальный фильм или просто не зная, куда себя деть. И все-таки, даже при этих условиях, у театра появились в Ленинграде свои поклонники. Мы начали узнавать друг друга, обмениваться впечатлениями: "Замечательно! А завтра придете?". Своеобразное сближение сектантов. Часть зрителей чувствовала себя неуверенно: восхищаться или наводить критику? Наводить критику как-то интеллигентнее: провинциальный театр, пустой зал. Некий гражданин возмущался, отчитывая безвинную билетершу: "Везут чушь какую-то, показывали бы у себя на Камчатке!" Гражданин выглядел культурно-представительно, билетёрша была смущена. Если б гражданину до начала спектакля объяснили, что "Сторож" — пьеса знаменитого писателя, он бы насчёт чуши умолчал, но… О, этот лес предвзятых мнений, о, это отсутствие собственных! И все-таки уходило в антрактах очень мало, все-таки слушали с напряжением, аплодировали изо всех сил, в конце спектаклей — лица раскрасневшиеся, оживленные.

Несмотря ни на что — зрительский успех!.. На "Лесе" народу даже было побольше обычного, человек 150, причина проста — накануне в "Ленправде" появилась доброжелательная заметка о театре. Но это как раз был последний спектакль: что бы этой рецензии появиться раньше?

Вот и все о кастрюлях Камчатского областного драматического театра в Ленинграде в июле 1987 года.