(Полемические заметки о фильме Б. Юхананова "Особняк")

Ирина Бойкова

"Шумите вы — и только? "

Рецензия началась бы с размышления о мере "шума", "грязи" в искусстве…

Известен пример с музыкальным звуком, в котором всегда есть доля шума: шум рождается от грязи на инструменте. Парадокс в том, что лишенный шума, освобожденный от грязи звук становится искусственным. "Шум", "грязь" — условно — присутствие жизни, действительности, нехудожественной реальности. Увеличение доли "шума" — протест против того искусства, которое от "грязи" всячески избавляется, отрывается от жизни.

Увеличиваем долю "шума", увеличиваем, увеличиваем… (есть ли граница, предел?). И снова парадокс. Кажется, такое искусство должно пойти навстречу жизни, не успевая ее впечатления отбирать, художественно обобщать — и сознательно не отбирая. А оно уходит от жизни, отгораживается толстыми стенами, обосабливается. Так рождается "Особняк".

И вот — улица. Шум машин. И актеры тоже садятся в машину и долго едут, читая по пути мольеровского "Мизантропа". Шум, шум, шум — и изредка доносятся голоса актеров. Хочется написать: у т о м и т е л ь н ы й, н а в я з ч и в ы й шум, голоса актеров п р о р ы в а ю т с я, п р е о д о л е в а ю т… Ho нет, художественный образ не рождается, просто долго шумят машины. И констатируешь как технический прием превышение доли "грязи".

И так — весь фильм.

После долгой езды доносятся мольеровские слова про жизненный уклад, от которого "куда глаза глядят" хочется бежать мизантропу. От какого же уклада он бежит? По фильму получается — просто от улицы и шума машин.

Мизантроп у Мольера — человек, страдающий от людского невежества и несовершенства. Где же в фильме люди, от несовершенства которых страдает и бежит мизантроп? И вот тут начинается то, чего я никак не могла простить режиссеру.

Вопрос в темноте: "Вы знаете Мольера? Как Вы относитесь к "Мизантропу" И старушечий голос: "Никого я не знаю. Никак не отношусь… "

Почему же в темноте — чтобы не показывать лица старухи? (Дай бог, чтобы так, это хоть как-то режиссера оправдывает. Но вряд ли так — ведь покажет же он ребенка во дворе, однообразно и бессмысленно повторяющего: "Мольер, "Мизантроп". Театр Театр…" — долго и жестоко будет показывать). А может быть, голос в темноте нужен был, чтобы создать обобщенный образ невежественной толпы? Тогда обобщения не получилось: голос принадлежит человеку именно того поколения, которое в силу многих причин может не знать не только Мольера. И для режиссера это искажение правды, нежелание ее знать, инфантильность.

(А могли быть толпы уверенных в себе, самодовольных, не знающих и не желающих знать ничего, кроме "прожиточного минимума" слов и идей. И ох сколько поводов пострадать от их невежества, несовершенства и просто хамства. Но чего нет в фильме — того нет).

Кроме старушки и мальчика во дворе, от мира "вне" особняка предстает девушка, случайно (?)¹ зашедшая в особняк. Ответы ее на вопросы почти не слышны, зато слышен голос режиссера: "Как Вы относитесь к Мольеру?.. К "Мизантропу"?.. А ко мне?" — "Вы — Юхананов?" — доносится случайно (?) расслышанная реплика девушки. Она мило улыбается, от нее явно бежать не хочется: неизвестно, как она относится к Мольеру, но она знает Юхананова!

Центральное место в фильме занимает сцена конфликта режиссера с актрисой. И здесь я опять не могла — как ни старалась — оправдать режиссера. Полностью снят монолог Юхананова в свою защиту. Досконально и безжалостно снято все, что актриса не хотела выносить на камеру, потому что "это правда театра" (слова режиссера). И случайно (?) остался за кадром монолог актрисы — вероятно, в свое оправдание.

(Режиссер оператору: "Ты снимал?"
Оператор: "А надо было?"
Режиссер: "Ну догадываться же надо… "

Непрофессиональная позиция режиссера. И в таком виде это все осталось в фильме — то есть опять искажение правды, не говоря уже об этике. А если так и было задумано — снимаю непрофессионализм, все же остальное усугубляется).

О нравственности и правде — особо. В манифесте Юхананова — провозглашение безнравственности искусства. И хочется это принять. Когда долгое время искусство понимается лишь как средство воспитания, хочется хотя бы из чувства протеста провозгласить его безнравственным или, по крайней мере, констатировать, что искусство и нравственность — разные вещи. Но принимала я тезис о безнравственности искусства невольно с собственной оговоркой по Шукшину: "нравственность есть правда". Необходима полная незаинтересованность художника в чем-либо, что может исказить истину. У Юхананова — не так: безнравственные режиссерские методы и искажение правды (причем искажение в определенную сторону — в сторону самовыпячивания, самолюбования). И этого принять не могу.

Вот и пропало желание писать рецензию, разбираться в эстетике фильма — потому что неинтересна искаженная правда. А размышления о мере "шума" в искусстве вылились в старый вопрос о шуме другого рода: о создании, в жизни или искусстве, иллюзии бурной деятельности и творческих мук. "Шумите вы — и только?"

1 Знаки вопроса ставлю без подвоха. Случайно или нет — действительно неясно: в фильме это принцип.