Встреча с драматургией Р. Мрожека произошла у меня сразу в театре. Москвичи — молодые актеры Роман Козак, Александр Феклистов и режиссер Михаил Мокеев — показали на малой сцене ВТО самостоятельную работу по пьесе "Эмигранты", осуществленную в театре-студии "Человек".

Подвальное помещение с тянущимися вдоль стен трубами (в Москве спектакль играется в подвале) обставлено в пределах необходимого: две койки и ширмы по краям сцены, в центре — стол и два стула. Бутылка с водой у отверстия трубы, чайник, осколок зеркала на сцене — скудная утварь. В этом тесном пространстве два человека, абсолютно разных и несовместимых, в течение двух часов сосуществуют на наших глазах. Режиссер предельно скуп в средствах, он классически "умер в актерах", при этом четко организовав их способ жизни на сцене.

Драматурга занимает вопрос о равенстве, рабстве и свободе. Он сводит под одной крышей (точное — в одном подвале) людей разных не по характеру, интересам и склонностям, но по уровню развития, из которых ни один не может ни опуститься, ни подняться до уровня другого. Один из них (Р. Козак) считает себя политическим эмигрантом, пишет книгу о рабстве (там, на родине ее не удалось бы издать). Другой (А. Феклистов) приехал за границу зарабатывать деньги, чтобы потом вернуться на родину, к семье, построить дом.

Этот второй так примитивен, что "политик" видит в нем идеального раба — наглядный пример для своей книги.

Текст пьесы написан с "детективной" напряженностью, в нем много интеллектуальных парадоксов и, наверное, можно было сыграть героев Мрожека с большей степенью остранения — это подчеркнуло бы всю их разность, ярко воплотило бы мысль о недостижимости равенства. Режиссер и актеры пошли по линии углубления психологизма, и это повело их к поиску моментов общности двух героев.

Этих мгновений общности мало: несовместимость героев задана, она постоянно подчеркивается. "Нету — потому что не идет". -"Не идет — потому что нету", -это они объясняют отсутствие воды. Так во всем. И в этот вечер, как в любой другой, они общаются на грани ссоры.

Ссору провоцирует, конечно, "политик". Не в силах поддерживать тупобессмысленный разговор, он разражается длинными монологами, всячески стараясь задеть, обидеть соседа, -говорит, говорит… Незаметно отключаясь от его мысли, фиксируя только звучания голоса — разумно-рассуждающую и смешно-занудную интонацию, начинаешь наблюдать за соседом, который копошится рядом.

А герой Феклистова занимается своим делом: заваривает чай, пьет, ищет нож, чтобы открыть банку тушенки, наконец, выходит "на банку"… с топором. Неуклюжая сутулая фигура, походка "вразвалку", мощные кулаки — троглодит! Короткое замешательство под выразительно-испытующим взглядом партнера — и топор вонзается в банку. Вот так они сосуществуют.

Поначалу невольно принимаешь сторону "политика": сосед его удивляет неспособностью осмыслить самые простые вещи, раздражает своим тупоживотным состоянием. Но постепенно отношение к героям усложняется.

Феклистов играет первобытность, неразвитость мысли и чувства, порой даже хамски-рабское самодовольство — и все же герой его то и дело вызывает сочувствие. В настороженном повороте головы, чуть даже испуганном — снизу вверх — взгляде мелькает порой детски-беззащитное выражение, попытка уловить близкий ему смысл в речи соседа. Кажется — нет, ничего не понимает, словно пребывает в ином измерении — и вдруг возникает неожиданная, в каждый раз непредсказуемая реакция.

Герой Козака, задевая и обижая соседа, словно испытывает его. Никакого презрения к недоразвитому, чувства собственного превосходства — он действительно упорно хочет понять: да что же это за человеческое существо такое? Сквозь постоянную иронию прорывается порой искреннее непонимание и удивление. И в эти мгновения он так же беспомощен, как и в сходной ситуации его сосед.

И открывается очень важное в спектакле: оба героя в глазах режиссера равны. Только это особое равенство — перед необходимостью сосуществования. Такая вот микромодель общества.

Они оба равно зависимы друг от друга и от устройства мира, даже когда этот мир замкнулся этажами дома у них над головой. Вот яростная вспышка ссоры, почти драка — и вдруг зашумела и полилась вода, оба бросились подставить чайник, наконец-то можно будет выпить чаю. И кто-то первым неловко извинился, ссора прошла, оба даже стараются угодить друг другу. Так весь вечер.

Интеллектуальное содержание пьесы в постановке Мокеева отошло на второй план. В центре внимания оказалось иное, не менее ценное — одновременная жизнь на сцене двоих, в которой важно поведение каждого, реакция героев друг на друга. Интеллектуально насыщенный авторский текст не доминирует — положенный на богатую партитуру обеих ролей, где каждый штрих, каждое движение прожиты, психологически оправданы. Режиссер же лишь несколько раз в спектакле позволяет себе "определять ситуацию" своими, режиссерскими средствами.

Гаснет свет — там, наверху, его гасят по новогоднему обычаю — и в подвале зажигают свечу. В полумраке двое спорят о равенстве и свободе, и спор этот интересен, и "раб" вдруг тоже обнаруживает здравый смысл. Но все больше колеблются огромные тени на стенах и потолке, захмелевшие голоса переплетаются, сливаются, уже трудно отличимые друг от друга — и нарастает какое-то одно настроение, одна тема. Она выливается в музыку — и вот в полную мощь звучит Шопен, что-то бравурное и одновременно грустное. Обнявшись за плечи и тем поддерживая друг друга, выписывая кренделя заплетающимися ногами, они танцуют и поют, что-то громко выкрикивая, а потом смешно усаживаются на чемоданы, "уезжая" куда-то, как в детской игре. И хочется только одного — чтобы эта игра, этот почти невероятный миг их сближения продолжался подольше. А миг, конечно же, скоро проходит.

Оба они несвободны и несчастны — и кто более несчастен, трудно судить. Действие, богатое неожиданностями, строится так, что сочувствие наше переходит от одного и другому и обратно. Трагизм возникающих положений снимается комическим их разрешением — а комизм вновь неумолимо приводит к трагической неразрешимости.

Доведенный до отчаяния нерушимыми для него провокационными доводами "политика" (тот пообещал написать ложный донос — чтобы только помешать соседу вернуться), герой Феклистова совершает воистину непредвиденный поступок — покушение на убийство. Он быстро потушит свечу, чтобы в темноте совершить задуманное, но в ту же секунду вспыхнет яркий свет (это зажгли его снова там, наверху) — и в немой паузе застынут друг против друга оторопевший "политик" и его сосед все с тем же топором.

Убийство не состоялось — но через минуту передышки "политик" устало выдаст свой самый веский аргумент: "Ты все равно не вернешься, потому что ты раб. Раб денег. Ты будешь зарабатывать их все больше и больше — и не сможешь уже остановиться". В доказательство он неожиданно распорет швы на тряпичной игрушке-собаке, и из туго набитого ее живота посыпятся денежные бумажки — вот где сосед прятал свое богатство! "Раб" кинется собирать деньги — а "политик" будет торжествующе глядеть со стороны на подтверждение своих слов.

И вот тогда произойдет самое невероятное. Глубоко задетый и униженный, "идеальный раб" вдруг начнет отчаянно рвать деньги — "Вернусь! Вернусь! Вернусь!". Потрясенный политик, не сумев остановить соседа, бросится к своему чемодану, достанет рукопись будущей книги и тоже станет яростно рвать. Оба пытаются порвать… с рабством.

И начинается какая-то фантасмагория. Кипы разорванных бумаг простилаются в воздух и покрывают пол. Двое рвут как будто наперегонки, старательно и безжалостно, то и дело оценивающе переглядываясь и не в силах остановиться. Неожиданный эффект: при всей бессмысленности и их отчаянных действий возникает вдруг радость освобождения — один сбрасывает гнет многолетнего заблуждения, ложной гипотезы об "идеальном рабе", другой бунтует против обвинения в рабстве и тем самым тоже освобождается.

Но свобода оказывается призраком — она сменяется еще большей несвободой.

Уничтожено то, ради чего они оба сюда ехали — неизвестно, для кого из них это большая трагедия. После какого-то совместного полусумасшествия — один, уже стоя в петле, диктует явный в этой ситуации бред — письмо семье, другой старательно пишет и зачеркивает, — несостоявшийся самоубийца слезает со стола, и оба затихают на своих койках.

"…Ты начнешь все сначала, и вернешься, и построишь дом… И мы построим такое общество, где все будут равны, и закон будет свободой, и свобода будет законом…", -финальный монолог "политика" в утешение соседу переходит в явную утопию-самоутешение и заканчивается — при полном уже, кажется, понимании несбыточности утопии — детски-наивным и горько-обиженным вопросом: "Так почему же мы не создадим такое общество?.."

Финал все возвращает на круги своя. Один храпит — не может долго и глубоко переживать даже самые сильные жизненные потрясения; другой всхлипывает — ему-то как раз суждено это "долго и глубоко". Так почему?..

И всё же — при безысходности финала — остается еще одно. Короткие "перемирия" между героями, мгновения их общности. Может быть, только в этой потребности друг в друге — опасение, преодоление безысходности, надежда…