(И. Скляр: массовая культура или искусство?)

Бодрый голос телевизионного ведущего объявляет: "А сейчас для вас поет Игорь Скляр", на эстраду выбегает невысокий парнишка, и звучат первые фразы знаменитой нынче песенки: "На недельку до второго я уеду в Комарово…" Глядя на его телевизионный облик, думаешь: студент. То же обаяние молодости, задор, веселье; и песенка почти студенческая, и демократичность, и доброжелательная открытость публике. Он поет, приплясывая спускается в зал и выводит на сцену какую-то робкую девушку. Танцуя, продолжает петь, ловко управляясь и с ней, и с микрофоном, отпускает ее с последними тактами мелодии и раскланивается. Сияет белозубая голливудская улыбка, и зал стонет от восторга. Все приемы эстрадной звезды налицо.

Симпатичный, "свой", без дистанции, наверняка он таким нужен публике, и я не собираюсь сейчас оценивать уровень этой эстрадной продукции. Безусловно, что относится она к массовой культуре, но упаси меня боже употребить этот термин в презрительно-ругательном смысле. Она слишком неоднородна, эта эстрада. Заслышав заразительно-радостный тон голоса и танцующий ритм "Комарово" слушатели пускаются в пляс, причем не только молодые, и я рада, что также подвержена этому воздействию. Но есть ведь "Крокодилы" и "Лодочка", где самодовольная безвкусица китча вопиет в каждой строке.

В спектакле Малого драматического театра "Повелитель мух" Скляр тоже поет. Без оркестра и не под фонограмму. Появляясь в голубой немыслимой фуфайке с выжженной дырой на спине, тоненький, почти хрупкий, он поет а капелла хоралы, и они проясняют суть роли и смысл спектакля.

Пятнадцать мальчиков, волею судеб закинутые на остров, и что из этого вышло — такой сюжет. Форма притчи задана еще самим романом Голдинга. Постановка Додина и сценография Боровского сдвинули происходящее во времени. Вместе цветущего острова-рая — тесный, серо-черный обугленный мир; осколки урбанизации. На маленькой сцене — искореженные останки самолета: остов, дверь; железо и обрывки тряпья. Ничего живого, зеленого — травы и деревьев в этом мире нет. Такой же черный в серых подпалинах задник. Клочок растерзанной земли после катастрофы. С самого начала задано, что катастрофа — атомная, и современный призрак ядерного конца повис над спектаклем.

Вместо подростков, мальчиков — актеры, которым около тридцати и которые осознанно детей не играют. Возрастное условие снято открыто и бесповоротно, иначе переложение для сцены было бы вообще невозможным. "Притчевость" спектакля при этом не нарушилась, приобрела как бы глубокое дыхание, зримо воплотив еще один уровень обобщения: в каждом человеке не умер ребенок, и все мы дети Земли. И то, что случилось, могло произойти в любом месте и с любым из нас. Ибо пятнадцать мальчишек и их жизнь на острове — модель человечества; его мысль, вера, история, падения и взлеты.

Вот они стоят — энергичный, не теряющий головы Ральф /П. Семак/, жаждущий власти Джек /В. Осипчук/, любящий поговорить Хрюша /Г. Дитятковский/, Саймон и все остальные. Саймона играет Игорь Скляр, и в первые минуты он никак не выделен, не отмечен зрительским вниманием.

На звук мегафона, сзывающего всех после аварии самолета, с пением гимна выходит церковный хор. Бордовые с белым торжественные одежды. Впереди Джек, затем другие: поют сосредоточенно и важно; и последний в ряду — Саймон, самый маленький и слабый, с улыбкой на губах. Через секунду он хлопается в обморок, вызвав презрительное замечание Джека и смешок в зале, но в беспамятстве тоже лежит с улыбкой, как будто посвященный в некое таинство. Поначалу замечаешь только эту улыбку: тихую и "распахнутую" навстречу миру. Потом глаза, свет в них, открывающий душу. Какой странный мальчик! Кругом спорят, шумят, голосуют; Джек в доказательство своих преимуществ выпевает до-диез, а Саймон блаженно слушает, ощущая в этот миг лишь красоту звука.

Остальные — нормальные английские ребята, а этот — особенный. Но Ральф, выбранный главным, возьмет в разведку Джека и почему-то его; Саймон будет неловко прыгать со скалы на скалу, карабкаясь к вершине, и важным для него окажется иное: радость открытия неизведанного. Для двух других есть только радость молодости, мускулов и нерастраченных сил. "Наш остров", восхищенно воскликнет Ральф, а Саймон мечтательно скажет: "Если долго смотреть, кажется, что плывешь". Словно удивляясь своей причастности к жизни и чувствуя чудесную полноту бытия. Он принял в сердце этот большой мир сразу и навсегда. На черно-серой стене распластались и замерли трое — начало или конец эры? — вызывая в памяти троих распятых.

Спектакль этот — попытка соединения притчи с определенным психологическим развитием характеров. Но только два героя проходят путь изменений последовательно и до конца. Саймон и Джек — как антитеза, как противопоставление, заявленное не изначально, но накопленное будто нехотя: незаметно и исподволь.

Ловок и обаятелен Джек, привычка всеми командовать почти безобидна. Что поделаешь, староста церковного хора. Его не выбрали лидером, но он успокоился, став главным среди охотников. И первого пойманного поросенка — розового, теплого — заколоть не смог: первородная неспособность человека к убийству. А дальше подспудно прорастает и разгорается в душах страх; иррациональный, темный, он во всех, но Джек умеет его подавлять. Сила — в охоте, в инстинктах; лица в пепле и руки в крови — вот защита. И окровавленными руками Джек делит добычу и не стесняясь срывает свою злобу на Хрюше. Раз раздражает, значит быть ему козлом отпущения. Так творится право сильного. А дальше все развязнее и наглее станут жесты, и опьянение властью подавит остатки человеческого. Его племя — охотники, он дал им мясо, и они подчинятся любому приказу. Его племя — клокочущая хрипящая сила, топот ног и звериный рык глоток. А дальше церковный гимн превратится в марш, и по сцене пройдут молодчики, отбивая шаг: черные силуэты подсвечены снизу; и сверкнет в руке Джека нож, поднятый на человека. Какой длинный дуть от оставшегося в живых поросенка! Но стадность спасает от страха. Не отвечать за себя, не думать, ведь есть вождь, который приказывает. Только безумие, мрак и жестокость выпущены на волю. "Мы загоним зверя и будем его бить", -упоенно кричит Джек, трижды повторяя: бить — бить — бить. А зверь оказался внутри них самих. От страха к беснованью: Роджер /В. Захарьев/ прикрепляет к канату свиную голову — дар зверю, и Джек становится на колени, вознося молитву свиному рылу. "Кто верит, тот силен". Нарастают вопли, темп; качаются на канатах люди, гремит зловещий голос, и в исступлении, в грозу и во тьме, присоединяются к остальным Ральф и Хрюша.

А дальше — череда убийств тех, кто не подчинился или подчинился не до конца. Саймон и Хрюша; потом охота за Ральфом. Уже пылает подожженный охотниками остров, а они все карабкаются вверх, Джек впереди, пытаясь в последний миг дотянуться до Ральфа. Сцепленные, тянущиеся руки, которые хотят раздавить непокорного. Застывшие тени, рельефное изображение на заднике… Говорят, так бывает после ядерного взрыва. Знакомая для человечества история.

И все же я уверена, что Саймон — не Ральф, не Хрюша, а именно Саймон — противостоит Джеку в общей системе характеров, хотя роль его невелика по объему. Точнее вот как. Противопоставлены-то все трое, являя собой триаду человечности, и все трое важны. Но целостно и последовательно, как Джек спускается во зло, один Саймон восходит к добру.

Только этим двоим дано обращаться к богу, и в них заключены два полюса человеческой веры. Подле охоты, крови и захлебывающихся криков: "Да пребудь со мной", -просит Джек. Темная вера, вознесшая демонов ночи. И свиная голова — средневековый символ беса, обморочившего человеческую душу. Но в том же пространстве — Саймон: провиденье добра, гармонии и света. "И если пташек любит бог, он любит и меня". Бог есть любовь, и все живо в единении: и пташки, и цветы, и маленькие дети. Нежный тембр. Мягкое эхо в ответ.

Противостояние заключено и в способе существования на сцене. Осипчук акцентирует вехи в развитии Джека, давая жесткий интеллектуальный анализ характера, что, несомненно, связано с общей стилистикой спектакля. Здесь вообще "ratio" преобладает над "emotio"; актеры играют, апеллируя к разуму зрителей, жестко ограниченные холодными режиссерскими построениями. А Скляр сумел наполнить теплом и болью вою свою сценическую жизнь. Выстроенная и подробно прожитая роль. Накапливая детали, актер непрерывно ведет своего героя к тому главному поступку, что станет высшей точкой его развития. Путь Саймона — это путь духовного восхождения.

Какой странный мальчик! Не внешней необычностью юродивого, которую можно эксплуатировать, — "грацией иного прикосновения к жизни". Вот Ральф просто ждет, когда Джек заколет поросенка, а Саймон застыл на месте, потом как-то боком отодвинулся, и сжавшись, закрыл уши руками, чтоб не слышать предсмертного поросячьего визга. Вот сообразили, что добыть огонь можно хрюшиными очками, сняли их и, возбужденные, столпились вокруг костра, забыв о Хрюше. А Саймон, тоже радостный, — рядом с ним; и в этом внутренняя потребность быть вместе с тем, кто беспомощен и слаб. Человечность всегда конкретна.

Вот Джек кинул в Хрюшу кусок мяса, и выплеснулась вся заложенная в нем агрессивность. Упали и разбились очки. Саймон кинулся первым — подал их ничего не видящему Хрюше и встал рядом. Только втянул голову в плечи и подобрал руки в рукава своей застиранной фуфайки. Оберечь жестом, дотронуться до плеча, и тем самым защитить обиженного. Молчаливый протест при физическом бессилии.

И весь он, застенчивый, мягкий, не умеющий толком выразить свою мысль, весь он светится в каждый прожитый миг. Не преувеличиваю, но и не знаю, как это удается.

Чуткость к окружающим сменяет напряженное внимание к тому, что творится вокруг. Почему все разлаживается, и людьми овладевает ненависть? Почему?.. Он с ними и отдельно от них, изначально не подверженный инстинктам толпы. Но высокий хорал переходит в оргию, и Саймон сникает, влезая под обломки.

Пожалуй, он значительнее, чем только антитеза Джеку. Хотя больно смотреть, что "мы, люди, можем проделывать друг с другом", каждого в отдельности надо любить. И он любит, и хочет помочь им всем, и тем сопричастен взгляду самого Голдинга. Болезнь человека — в его душе, но так трудно, чтобы это поняли. "Что самое нечистое на свете?" -"Душа". Рот приоткрыт, пальцы теребят подол фуфайки, как будто ему стыдно за свои нечаянные озарения. Их общая потерянная духовность — суть образа. И когда никто уж не в силах сопротивляться безумию, он противостоит ему до конца.

Ночь, гроза, страх. Близнецы обнаружили нечто, похожее на зверя. Пойти и проверить — вот что предлагает Саймон. Но этот естественный выход невозможен: темнота и страх ослепляют. Роджер возносит и потолку свиную голову, и Джек становится вождем. В ошеломлении смотрит Саймон. Инстинкты победили, и удар грома, как сигнал к кошмарному танцу.

Придавленный, скорченный, он остается один на пустой сцене. Почему все так плохо? В голове звенит, и ему чудятся мухи — скопище людских мерзостей. Что теперь делать? А вкрадчивый голос откуда-то сверху объясняет, что он лишь маленький глупый мальчик. То ли свиное рыло заговорило, то ли темная часть души откликнулась, то ли кажется ему это. "Они убьют тебя", предупреждает голос. Лучше оставаться в стаде. -Нет, они ведь люди. Крики и ритмичный шаг за спиной. Что делать?

Но теперь он смеет действовать — ради других, ибо человек, а не дьявол должен быть повелителем мух. Осознанный акт — спасти остальных. Решение принято, и актер точно фиксирует это мгновение. Саймон подымает голову; смеется, лезет по канату; голос острова перерастает в вой, а он упрямо лезет вверх и срывает свиную голову. В наступившей тишине выходит в дверной проем и идет искать зверя. Это кульминация роли.

На заднике, шевелясь от прикосновения, висит запасной костюм пилота. Больше ничего нет. Саймон тащит его с собой, счастливо приговаривая: "Поезд наш в Лондон держит путь…" Та песенка, которую они пели, втроем возвращаясь из разведки, — и все тогда было хорошо.

Теперь тоже будет хорошо. Чтоб подшутить, он надевает шлем на себя, и тогда появляются остальные. Строем. Отбивая такт. Раскати грома, резкий рев музыки, свет снизу и сзади. Его забивают в кругу, ногами, и во внезапной темноте остается жить только голос: "И если пташек любит бог, он любит и меня". Так человечество расправляется со своей верой. В черном пространстве прожектор высвечивает лицо, луч долго тянется вслед за ним, как бы не желая его отпускать, и гаснет. А голос, слабея, еще льется с высоты…

"Ловите крокодилов на мотыля, на мотыля", -советует Игорь Скляр в одной из песен. Как может актер, говорящий со сцены о духовности всего человечества /ни много ни мало!/, с удовольствием распевать о крокодилах? Дело ведь не в многоплановости, а в элементарных критериях отбора. Дешевая эстрада ставит заслон для восприятия зрителя: часть публики ходит не на спектакль, а "на Скляра". Неважно что, неважно как — важно, чтобы его фамилия значилась в программке. Весьма сомнительный комплимент театральному актеру. Потому что я уверена: Игорь Скляр — не звезда, не кумир, а прежде всего актер театральный. Его лучшие работы: Саймон в "Повелителе мух" и Юра в "Братьях и сестрах" — только подтверждают это.

И если уж поставлены две эти роли рядом, стоит развести их на благо актеру, ибо я не раз слышала: "И там, и там — юродивый, не начало ли повторения?" Нет, не начало. В ветхом зипунишке, неестественно выгнутый, с крестом на голой груди и подергивающейся рукой, Юрка — деревенский дурак, убогенький — сыгран почти натуралистически. Способность к перевоплощению поразительна. Он только краска на суровом полотне народной трагедии, причем краска шутовская, скоморошья, вызывающая смех. Не даны ему ни прозрения духа, ни высокая нравственность; и умеет он лишь одно — радоваться от души: чужому мотоциклу и телефону, чужой любви и чужому счастью. Он как предмет для воздействия мира, и разница с Саймоном очевидна.

Какой контраст с тем, что Игорь Скляр делает на эстраде! На театральной сцене он серьезен, строг и чист. Пока. Но я боюсь, как бы шумный поток песенок не захлестнул актера.