Белая скатерть на длинном столе, сверху спускается желтоватый тюль — празднично-весело, белая Ирина с букетом красных роз в руках… Красиво и — неуловимо пошло. Потому что спросите любого, как вы представляете начало "Трёх сестёр" — ответы не будут разными. Шаблонное сознание — шаблонная картинка, что сразу придет в голову: день именин — медовый свет, белое платье, красные розы. Решенные "по уголкам" пространство будто сто раз видено: тут — бюро, за которым работает Ольга, там софа — и кресла непринужденно расставлены вокруг столика; и рояль, и вазы с цветами, и обеденный стол в глубине. /Сценография и костюмы В. Коршиковой/. Герои взойдут на сцену, оживят пространство, и разыграется между ними вот какая история.
Вроде бы все на месте: радость единения в первом акте, усталость — во втором, отчаяние — в третьем. Вроде бы смех есть, и слезы, и любовь, да только не взаправду. Как в детской игре: Веришь — не веришь, и я уверенно отвечаю "нет".
Еще у Станиславского в первом акте так было: духовная близость, дом этот, как приветный огонь, куда тянулись люди, и сёстры огонёк берегли. Здесь беречь нечего, здесь жизни нет.
Изначально и втихую совершилась подмена, осталась форма без наполнения.
Нарочито рассеян, вошел Андрей /А. Кириллин/ — "профессор", нарочито счастливые сестры затеяли с ним шутливую возню. Общий шум, взрывы хохота — смотрите, как нам весело, как мы увлечены, как мы любим друг друга. Смотрите же, призывают меня изо всех мыслимых сил.
Я смотрю.
Я осмотрю, как тьма не сгущается над домом Прозоровых, но только света все меньше от действия к действию, и это режет глаз.
Я смотрю, как Маша /М. Воронина/ мерит сцену большими шагами — в длинной-то юбке! — долженствующими означать ее волнение; как Ирина /М. Лаврова/ выливает на себя кувшин воды, и становится неловко за актрису: за пустую истерику без нарастания эмоции, за ее крик горлом, а не нутром, за холодную, мокрую воду.
Я смотрю, как качаются качели под желтым осенним светом; и тюль похож на березки, и пустая скамья, и Ирина в черном — левитановский колорит, и кажется мне, что это уж было на театре: тюли Пименова, березки Юнович в спектакле БДТ почти так, почти двадцать пять лет назад — расхожие ныне атрибуты чеховской лирики. Только сцену прощания с бароном эта красота не спасает, когда утеряно главное — партнерство, и актриса озабочена лишь переливами собственного бархатного голоса.
А впрочем, с красотой или без неё, атмосфера все равно не рождается. "Уголками" ее зазывают, и воем метели за окном и ряжеными, и щебетом птиц, и шумом уходящего поезда: по жизни сестёр — колеса, — все усилия тщетны. Видна лишь вторичность сценического языка, его исчерпанность., да эстетика, устаревшая именно на двадцать пять лет.
Бог с ней, с цельной художественной концепцией, ясной по воплощению — ее может не быть в учебном спектакле, но выстроенные актерские работы должны быть обязательно. А действие тянется утомительно долго, так как следить не за чем, ритм, тягучий, тягостный, взбадривается только появлением Кулыгина, Тузенбаха и Наташи /Е. Ларионова/.
Она вышла на сцену маленькая, наивно-капризная, обиженная: кто ж знал, что зеленое с розовым нехорошо, а потом превратилась в хищного зверька, цепкую кошечку с коготками с неудержимой жаждой жить, и расширять ареал обитания. Вот вам и жизнь образа, и развитие характера, и разнообразие в каждой ноте. Право, она оказалось понятнее и по-актерски притягательнее всех трех сестер, вместе взятых.
Ах сестры-шалуньи, что ж они сделали с пьесой? Разве может Ирина быть раздражительна и зла в последних трех действиях? Разве Маша демонстративно томна и навязчиво женственна? А то вдруг прорвется необъяснимая резкость. Разве владеет Ольга /Рысь/ профессиональным сочувствием врача-психиатра, успокаивающего больных? Мои недоуменные вопросы… Разве может Маша не любить Вершинина /Ю. Журин/? (То есть не любить, наверное, может, только в этом должно читаться режиссерское решение). Но объяснение в любви безлюбо, и поцелуй холоден, не согрет чувством, словно актерам давно надоело происходящее. Какая уж тут любовь!
Меж тем, любовь все-таки есть. И оттого, что она существует на сцене, спектакль странно перекошен в одну сторону. Их двое здесь хранителей любви, двое, еще раз убедивших, что умение любить есть духовность, этим сестрам неведомая. Среди бесчисленных мнимостей спектакля, среди общего не-страданья, возникла жизнь — истинная, прозвучала мелодия горестная и чистая, поведав миру о ненужной любви.
"Маша, я доволен", — твердит Кулыгин /О. Косовненко/; спешит произнести вслух, выговориться, чтоб твердо знала эта женщина, не умеющая ценить: "Маша, я доволен — потому что люблю". Нескладная фигура, закованная в казенной сюртук, пенсне и трость — он глуповат, конечно, — только у него своя боль, боль нелепого и нелюбимого. А судьба приготовит ему напоследок зрелище собственной жены в объятиях Вершинина, зачеркнув инспекторство, Станислава второй степени и слова о невезении. Они остались — счастье уплыло из разведенных в удивлении рук. За что? Почему?
Не "молодой артист в возрастной роли" — снисходительной оценка, скрывающая набор внешних приспособлений, это был безусловный Кулыгин, и сквозь характерность проступила страдающая человечья душа.
Ах сестры-сестры, как могли вы проглядеть этот дар?
"Если бы мне было позволено отдать за вас жизнь", — говорит Тузенбах /Б. Бирман/ Ирине, и во взгляде его доброта и нежность. Он вошел в спектакль мальчишкой, полусмеясь над собою, своими словами, своим положением безнадежного влюбленного и упрямо надеясь, что жизнь прекрасна. Был легок жест рук, заложенных за спину, легкой была походка — но он ушел со сцены мужчиной, способным оберечь от волнений и защитить любимую. Он был нежен и щедр, этот барон, ("откуда такая нежность?") — и перед дуэлью пожалел не себя, а Ирину, рассказав нам о счастье неразделенной любви. Однако, три удачных работы сути дела не меняют. Спектакль, задуманный, видимо, как прощание с иллюзиями, остался в замысле. А наяву, в тишине осеннего сада и в уютных интерьерах живет только холод, холод, и звучит четко артикулированная русская речь (преподаватель по речи В. Галендеев)…
Могут возразить; спектакль дипломный, у него другие задачи и другая шкала оценок — студенты играли. Не студенты — профессионалы, хотя я не склонна винить во всем молодых актеров.
Но разве дипломный спектакль — и не спектакль вовсе?
Комментарии (0)