Мы встретились в Рязани в 2017 году на семинаре «Авторская сцена». Она была бессменным лидером и хранителем этого смотра молодых драматургов, я — молодым драматургом. Знакомы мы не были. О Римме Павловне Кречетовой, человеке-эпохе, легендарной соратнице Любимова, Боровского и многих-многих других, я был только наслышан. Масштаба личности не осознавал.

На обсуждении одного из эскизов (помню, речь шла о травле героев) Римма Павловна вдруг выступила против общего скептического мнения, встала на защиту драматурга и вскользь упомянула о травле, которой подверглась она сама и ее семья. Ее родители были репрессированы в 1930-е годы, воспитанием занималась бабушка. После обсуждения я напросился на разговор. Тема репрессий была (и остается) для меня живой и важной. На следующее утро, набравшись смелости, я пришел в гостиничный номер Риммы Павловны с диктофоном. Мы говорили долго. Я жадно слушал, спрашивал, с чем-то не соглашался, спорил. А в конце разговора Римма Павловна попросила ничего не опубликовывать при ее жизни. Важность своего свидетельства она понимала, но выставлять себя напоказ ей не хотелось.

Слава богу, этот разговор сохранился. И, к сожалению, сегодня его уже можно опубликовать. Римма Павловна, надеюсь, вы не будете на меня в обиде.

АЛЕКСЕЙ ЖИТКОВСКИЙ Римма Павловна, все вас знают как театроведа, критика, автора текстов по истории театра. А история вашей семьи кому-нибудь известна? Вы о ней рассказывали?

РИММА КРЕЧЕТОВА Естественно, я рассказывала, но понимаете, тех, про кого я это рассказывала, уже нет в живых. Я никогда в жизни ничего не скрывала. В отличие от многих, кто, например, поменял фамилию, я никогда не меняла. Наверное, потому что у меня была очень хорошая бабушка, которая, я думаю, правильно меня воспитала.

Сейчас я смотрю, как многие пытаются найти какие-то документы: нынче же можно пойти — и вам дадут все, вплоть до протоколов допросов. И вы знаете — это как-то страшно. Я представляю себе, как человек нарывается на страшные вещи. Обстоятельства были жесткие, люди вели себя по-разному. И вот вы идете узнавать, как был арестован и замучен ваш отец, а вам показывают его доносы на других. Очень страшная история. Прошлое нужно было исследовать, когда все только началось, когда еще был Хрущев. Тогда можно было принимать какие-то меры. Как у немцев. Как называется то, что немцы делали? Есть официальное слово, когда находили тех, кто служил в гестапо. А сейчас, по-моему, уже бессмысленно это делать. Уже все травой заросло. И все это может только породить новую волну, посеять не то что раздор в обществе, но раздор внутри себя во многих людях. Понимаете, люди уже прошли через поколение, они этой травмы не заслужили. А тут это вскрывается. И вот представьте, что кто-то там копался, копался в деталях и вдруг пишет вам, что ваш прадед донес на его прадеда. Ну а вы-то здесь при чем? При чем здесь вы? А морально все это обрушивается на вас. Так ведь?

ЖИТКОВСКИЙ Возможно, так, но знаете, что я думаю? Вот недавно в Томске была потрясающая история. У Дениса Карагодина дед, крестьянин, был репрессирован. Дело происходило, по-моему, на Дальнем Востоке. И внук решил раскрыть правду о тех, кто персонально был ответствен за смерть деда: найти тех, кто был убийцей, кто писал доносы, подписывал приговоры, кто состоял в тройке. И он начал искать. Первоначально это был просто его личный интерес. Он стал исследовать, ходил в архивы и в конце концов раскрутил эту машину, восстановил цепочку. Потом пошла волна возмущений: «Это все в прошлом. Зачем ворошить? Это может посеять раздор». Карагодина начали обвинять. А потом… потом случилось уникальное событие. Родственница человека, который расстреливал его деда, написала ему письмо, в котором говорила, что все понимает и просит прощения за своего родственника. И таким образом произошел не разлом, не разрыв, а, наоборот, какое-то воссоединение. И все это сделали внуки. Один стрелял в другого, а внуки их соединились в общем понимании.

КРЕЧЕТОВА Но ведь кто-то понял, а кто-то нет. Во всяком случае, то, что она поняла, это, может быть, и правильно. Но в принципе она не должна нести этот камень. Это все в карме. Все это делается без нас. Может быть, ей по карме не нужно было этого знать? Это же отягощает ее жизнь, ее отношение к своему деду, ко всему. На самом деле все это более сложно.

Вот я сейчас нахожусь в Рязани. Здесь есть деревня Кермись, там живут мои предки по отцу. Он из крестьян, потом, во время революции, окончил университет, преподавал, был профессором. Но его семья, его отец жили здесь. И когда отца арестовали, они от него отреклись. И моя бабушка сказала, что эти люди для нас не существуют. И мне до сих пор не хватает мужества или чего-то еще, чтобы встретиться с ними. Хотя я живу в Москве, и, казалось бы, можно было бы просто поехать и посмотреть, что там и кто там. А ведь это был даже не донос, просто отречение. Поэтому я неоднозначно отношусь к таким поискам. Я думаю, что мир сейчас настолько окровавлен, свежей крови так много, что прибавление старой крови ничего не решает.

Вот она покаялась за своего прадеда или деда, ну а что это изменило? Что изменило? Только то, что она, очевидно очень хороший и порядочный человек, получила незаслуженную травму. А подлец — он не покается.

ЖИТКОВСКИЙ Все-таки, может, он задумается?

КРЕЧЕТОВА Нет.

ЖИТКОВСКИЙ Подлец не задумается?

КРЕЧЕТОВА Нет. Если он сам по себе подлец, он не задумается, он не исправится, он обозлится.

ЖИТКОВСКИЙ То есть в итоге все равно — тот, кто был подлецом, останется подлецом. Тот, кто был хорошим человеком, останется хорошим. Какая-то тягость в этом есть.

КРЕЧЕТОВА Вы знаете, я сужу по своей судьбе. Потому что человек, который, как считается (и это видно из документов), написал донос на моего отца, всегда был его другом. Они были друзьями! Жили в Иркутске. И как вам сказать… Мы не знаем, какой долей эти люди потом откупали свою вину. Я же к нему, этому человеку, ходила, он меня воспитывал. У меня была его библиотека — невероятная совершенно. Я ходила в театр. Бесплатно! Он как бы руководил моим гуманитарным развитием. И потом мне все стали говорить: «Как ты можешь к нему ходить? Твоя мама не знала, а ты?» Три мужчины и одна женщина моей семьи оказались там. Естественно, все мужчины погибли.

ЖИТКОВСКИЙ В лагерях?

КРЕЧЕТОВА Да. Отец даже из тюрьмы не вышел. Его убили на допросе. Как сказали нам освободившиеся сокамерники — он не вернулся с допроса. Ему отбили легкие, и он умер в тюремной больнице. Вот бабушке и говорили: «Как ты ей разрешаешь к нему ходить? Он такой-сякой и все прочее!»

А моя бабушка… моя бабушка прошла через очень тяжелое время. Отец ее, мой прадед, был грузин, сосланный в Сибирь, как считалось, из-за Шамиля. Но я думаю, что он был разбойником. То есть — не был политическим. Потому что он приехал в Сибирь с большими деньгами. А мама ее, моя прабабушка, была как раз политическая, полячка. Поляков же всех повезли в Сибирь. Они жили вместе, но это не был заключенный брак. И он ее, очевидно, так достал своим грузинским характером, что в один прекрасный день она сбежала. Сбежав, она, по семейному преданию, все свои драгоценности оставила. Ушла просто так. Полячка, гордая. А он, когда это обнаружил, отыскал все ее драгоценности, спустился в кухню, положил их в ступку и истолок.

ЖИТКОВСКИЙ Тоже характер.

КРЕЧЕТОВА Тоже характер. Потом он сбегал в Америку. Знаете, у меня есть фотография его «сбегания» в Америку. Его проводы. Еще до революции, естественно. И там, значит, моя бабушка маленькая, в черкеске сидит. Он такой важный, расстелена скатерть на столе, бутылки, и какие-то, нет, не грузины, а другие кавказские люди на чем-то играют. И он через Владивосток удрал в Америку. Спустя какое-то время он вернулся через Европу. И, опять же, у меня есть его мюнхенская фотография, где он снят с орденом! Тогда можно было все что угодно.

ЖИТКОВСКИЙ Это какой-то авантюризм. Век авантюризма.

КРЕЧЕТОВА Конечно! Поэтому я и думаю, что он был настоящим разбойником. Он рано умер. Бабушка осталась одна, сиротой. Его друзья стали ее опекунами. В результате они промотали все ее наследство. Она пошла работать в 16 лет кассиром в какой-то иркутский универмаг. И там ее увидел мой дед. А он был не просто предпринимателем, он был фанатом экономического процветания Сибири, издавал удивительные сборники, где был обозначен каждый город, даже маленький, было указано, где какая станция, лошадиная и железнодорожная, сколько идет поезд, есть ли там театр, какие гостиницы. И каждый год он издавал этот сборник по всей Сибири.

И вот дедушка ее увидел, она ему понравилась, бабушке прибавили три года в паспорт, и он на ней женился. Промотавшие наследство родственники сказали, что от наследства осталась одна корова, но он ничего от них и не требовал.

Понимаете? Если разматывать прошлое, столько там всего!

Вот так моя бабушка вышла замуж. Замечательно вышла. Родила мою маму, ее двух братьев. Один брат, он был кадетом, в период революции застрелился. Но, по семейной легенде, чтобы не было такой травмы, считалось, что они дурачились и был какой-то шальной выстрел. В общем, очень много темного и непонятного. И бабушка в результате оказалась человеком с совершенно жестким, положительным характером. Вот она меня и воспитывала.

Например, деньги. Не знаю, хорошо это или плохо, но они для меня — как пыль. Потому что нет не то что обожествления, а даже представления о деньгах как о чем-то важном. При этом денег у нас было мало. У бабушки не было специальности, она работала пожарником в ТЮЗе. Поэтому я и могла туда ходить. Тогда в театре были пожарники, дежурные. И у нее был мундир, вернее, гимнастерка. Деньги, которые она получала, она хранила в саше. Это такая расшитая штука с дорогими кружевами, такой мешок, куда клали носовые платки. Он висел на ручке двери, все деньги клали туда. И если мне было нужно, я могла их взять.

ЖИТКОВСКИЙ То есть не было запрета? Свободный доступ, но если нужно…

КРЕЧЕТОВА Запрет был только нравственный. Я помню, самое страшное мое преступление: я из молока съела все сливки. А мы с бабушкой жили вдвоем. Это нехорошо.

И бабушка меня приучила смотреть на все эти вещи по-другому. Так, она мне разрешила ходить к нему. Она не стала говорить, что вот он такой-то, она понимала, что у него не было нравственной силы. Они же подписывали доносы, выбирая — либо самим туда пойти, либо… Это не то, что он сидел, думал и придумал — а напишу-ка я на него, своего друга и моего отца, бумагу! Нет! Его брали туда и говорили: либо дверь, в которую ты вошел, либо дверь, из которой ты никогда не выйдешь. То есть все люди, которые сегодня их судят… я вижу сейчас, как они сами виляют, как они пристраиваются. И я думаю, вот ты судишь, а сам? Представь себя в этой ситуации. Может быть, ты поступил бы еще хуже. Может быть, написал бы донос даже не вынуждаемо, а из соображений выгоды. Я не то что говорю о всеобщем прощении. Я говорю о праве. О праве на прощение.

ЖИТКОВСКИЙ Вы знали, что это сделал этот человек? Знали, что это он? Или это потом выяснилось?

КРЕЧЕТОВА Ну, тем, на кого был донос, кого арестовали, им же показывали материалы, обоснования. Вот на вас донос! Говорят, что вы состоите в такой-то организации!

ЖИТКОВСКИЙ Вы — японский шпион?

КРЕЧЕТОВА Не знаю, какая точно там была история. Я только знаю, как это все произошло. Хотя нет, не знаю. Я знаю, как произошло с мамой. Мама у меня занималась стрельбой. Тогда это были специальные спортивные организации. Она стреляла очень хорошо, выигрывала соревнования, и ей дали приз — мелкокалиберную винтовку. И когда отца арестовали (там арестовали всех, мы жили тогда в Красноярске, отдельно от бабушки, там они что-то экономическое разрабатывали, какую-то программу). И, естественно, забрали ружье. Это 37-й год. Арестовали всех. Ружье не военное никакое, но мама ходила, обивала все пороги, везде писала, что это ее винтовка, что вот документы, что вот ее наградили. А тогда всех жен забирали…

ЖИТКОВСКИЙ Еще и родственников забрали, не только маму и папу?

КРЕЧЕТОВА Нет. Каждого по-своему. Например, деда, бабушкиного мужа, забрали, потому что, когда пришли большевики, он был из тех спецов, которые многие взгляды разделяли и пошли к советам на службу. Ну, вы знаете по истории, что многие присоединились. Они его отправили в торгпредство в Харбин. Он там работал торгпредом. Потом его отправили в Токио, в Японию, тоже в торгпредство, и он работал там. А потом всех торгпредов арестовали в 1937 году. И у деда была такая странная, трагическая судьба. Когда началась война, когда уже немцы подходили к Москве, встал вопрос, держать ли армию на Дальнем Востоке, нападет ли Япония. И благодаря тому, что из Сибири и Дальнего Востока взяли армию, мы выстояли, смогли не пустить немцев в Москву. И деда нашли в каких-то лагерях как специалиста по Японии. Он все эти годы был еще жив. Он был вегетарианцем, и вся эта баланда… В общем, он был подготовлен к отсутствию мяса, отсутствию настоящей еды. Поэтому он и выжил. Его нашли, отправили в Ташкент на поправку, и он там через неделю умер. Очевидно, не вынес перемен — он был очень старый, плюс климат, еда и потом такое потрясение. Хотя, конечно, может, он и в лагере уже был в полуживом состоянии. Четыре года. Чуть меньше. Какое-то время он провел в тюрьме.

Еще расстреляли дядю. Он был партийный, и, когда ему предъявляли, что он отклоняется от какой-то там линии, он написал: если я и отклоняюсь, то вместе с партией. Они же все были не готовы к такому ходу событий. Они все были за справедливость, за возможность доказать свою правоту. Как моя мама с этой винтовкой.

ЖИТКОВСКИЙ Люди не могли поверить, что это партия.

КРЕЧЕТОВА Конечно, конечно. Это ошибка. Все говорили: ошибка, ошибка. А мама оказалась более подготовленной психологически. И я думаю, что те, кто пришел ее арестовывать… Она мне рассказывала, как тройка приходила, молоденькие ребята, которые же точно понимали, куда они должны ее везти. А ей было тогда 26 лет, она была очень красивая… И она попросила начальника тройки: мол, ребенок. Ее забирают, а ребенок спит…

ЖИТКОВСКИЙ Вы вдвоем были?

КРЕЧЕТОВА Да. Нянька убежала, еще когда арестовали отца.

ЖИТКОВСКИЙ Сколько вам было лет?

КРЕЧЕТОВА Шесть. Как рассказывала мама, она дала им адрес бабушки. А бабушка в Иркутске так и жила. И в телеграмме мама написала: «Приезжай, Римма одна». Ну, в то время никаких подробностей не надо было. И так было понятно. И этот начальник послал эту телеграмму! Можете себе представить? То есть люди были разные. Очень разные. И человеческое есть во всяких людях. В общем, он послал телеграмму, бабушка приехала за мной. Но пока она ехала — а это суток трое, тогда долго все было, — я была одна в квартире. Вот я проснулась, никого нет. Никого нет. Все заперто, и никого нет. Страшная вещь.

ЖИТКОВСКИЙ Страшная вещь. Но вы — ребенок. Вы запомнили этот момент? Какие-то образы?

КРЕЧЕТОВА Да, я запомнила образы. Я запомнила, что один раз пришли друзья. Единственное, что я запомнила. Ну, очевидно, что у них были ключи. Мама им оставила. Знаете, как всегда ключи оставляют? На всякий случай на работе или друзьям. И друзья эти пришли и унесли какие-то вещи. Вот это я запомнила очень хорошо. А меня они не заметили. Меня они не покормили. Они пришли, что-то взяли и все. Знаете, не понимаю, почему я в итоге выросла не убийцей, не зверем человеческим. Почему не озлобилась? Я ведь все это помню. Помню, как мы с бабушкой ехали из Красноярска в Иркутск. Я стояла у окна, и единственное, что врезалось в мою память, — пятнистые свиньи. То есть я никогда не видела свиней. На картинках везде они такие розовые, а там, в Сибири, есть такая порода — пятнистые свиньи. До сих пор я вижу картинку — эти пятнистые свиньи.

А когда мы приехали, я не разговаривала. До этого я разговаривала нормально, мы с папой играли в шахматы, я была абсолютно нормальным ребенком. Но после всего, что произошло, у меня как бы пропало желание общаться. Ну, знаете, как это бывает? Ребенок замолчит и все. Молчит и молчит.

Мы приехали. У бабушки, естественно, ничего для ребенка нет. Она мне выдала такую серебряную лопатку для пирожных и выпустила меня погулять. Сейчас вы поймете, до какой степени я стала зверем. Я вышла погулять. И там был мальчик. Полуосенняя погода. Я села возле мальчика и начала этой лопаткой копать. И так мне понравилось, там такой желтенький песочек появился. Этот мальчик подошел ко мне и сказал: «Здесь копать нельзя!» Я стала снова копать. Он опять: «Здесь копать нельзя!» И я этой лопаткой огрела его по голове. К счастью, на нем была шапка. Потому что иначе это кошмар был бы, это была острая лопатка. Мальчик начал реветь, естественно, прибежали родители. Сейчас, когда я это вспоминаю, я вижу эту картинку, вижу желтенький песочек этот и вижу этого мальчика. И это чувство злобы во мне — я понимаю эту злобу. Если бы не бабушка, моя умная, нормальная бабушка, я бы выросла зверем. Потому что, понимаете, ощущение того, что произошло, — оно неосознанное, но оно меняет природу человека. Тем более когда это ребенок.

Вот таким образом я миновала детский дом для детей врагов народа.

ЖИТКОВСКИЙ А бабушку, несмотря ни на что, не тронули?

КРЕЧЕТОВА Нет, не тронули. Хотя она подавала все время заявления с просьбой пересмотра дела, подавала апелляции, но ее не тронули. Наверное, уже шел спад. Уже 38-й год, не самый пик.

ЖИТКОВСКИЙ Самый пик был осенью 37-го.

КРЕЧЕТОВА Они просто уже загрузили все, что у них было. Им уже некуда было сажать.

А у бабушки были очень хорошие друзья. Непростые. В Сибири ведь много осело тех, кто бежал с Колчаком в Китай и не добежал. Одна такая семья была из прибалтийцев. Может быть, питерские прибалтийцы. Фамилия известная, художник был такой — Валериус. Они жили в деревянном доме на верхнем этаже. И у них тоже была внучка, такая же девочка, как я, такого же возраста. Я часто у них ночевала, и был уговор, что, если бабушку заберут, я приду к этим друзьям. Поэтому меня тренировали. Бабушка говорила: «Ну, иди. Я с тобой не пойду, сама дорогу найдешь». И я шла. Она шла за мной и, естественно, смотрела — я должна была запомнить дорогу. И странно, но я уже ничего не ощущала. Это как-то само ушло. В общем, бабушка меня вылечила. Я стала нормальным ребенком, нормально ходила в школу.

А вот еще одно очень сильное впечатление, которое на меня повлияло. Уж не знаю, сделало оно меня лучше или хуже. Я пошла в первый класс, и там нас сразу же стали учить политграмоте. Мы должны были понимать, что плохо, что хорошо. Нам сразу же рассказали, какой это ужас, буржуазия и капиталисты, и какое благо эта революция. И я пришла к этим самым друзьям в полном восторге. И этому старому деду, а он был очень старым, начала говорить, какой ужас эта буржуазия. Начала знаниями делиться.

ЖИТКОВСКИЙ Вас немножко облучили и из вас начала выходить радиация?

КРЕЧЕТОВА Да, примерно так. А он на меня так посмотрел и спросил: «А что они тебе сделали?» Вроде бы глупый вопрос. Мне ведь объяснили, какой это ужас. И вы знаете, это изменило мои мозги. Я понимаю, как осторожно нужно быть с ребенком. В ребенке все запрограммировано на восприятие. И я онемела. Я поняла, что рассказанное в школе — это что-то другое. Я поняла — во мне произошли перемены. Огромные перемены! Я стала думать. Я помню себя в восторге и помню эту полную оторопь. Вы знаете, это словно посмотреть на себя как на таракана.

ЖИТКОВСКИЙ А в каком году вышла ваша мама? Сколько лет ей дали?

КРЕЧЕТОВА Мама прошла все полностью. Сначала она была в тюрьме. Потом она попала, естественно, в лагерь. В город Мариинск. Там был огромный лагерь. Оттуда их пересылали еще куда-то дальше. Кто-то, конечно, оставался, а кого-то пересылали. И врачами в этих лагерях тоже были зэки.

ЖИТКОВСКИЙ Фельдшеры? Как Шаламов?

КРЕЧЕТОВА Нет, там были настоящие врачи. Врачей же арестовывали пачками. И они там работали. Они маме все рассказали. Их держали вместе с уголовниками, а опыт уголовников избежать пересылки — это махнуть себе вены. Махнул — и все, остаешься. Когда следующий этап пойдет — непонятно, но ты остался, ты не на Колыме. И они маме сделали операцию аппендицита. Хотя у нее не было никакого аппендицита! Мама таким образом отстала от этапа и в этом лагере задержалась, провела там все положенные десять лет. В 1947 году она вышла.

Ведь с чего началась проблема? Дело в том, что, с одной стороны, Нюрнбергский трибунал, который нацистов судил, а с другой стороны, у Сталина приближался к концу срок для многих осужденных — выйти должна была огромная масса людей. И ясно, что выйдут они уже не с коммунистическими идеалами. Нет, ну кто-то, конечно, остался при идеалах, ведь есть чувство собственного достоинства. Это не то, что наступило сейчас, когда перестройка, когда сжигали публично партбилеты и все отрекались. Да ты ж подонок! Ты же все это сделал для того, чтобы подниматься по ступенькам! А там было огромное количество самых настоящих большевиков, идейных, которые, в общем, были насильственно оторваны от своей идеи.

Мама просидела десять лет, а когда наступил 47-й год, их освободили, но лишили в правах. Она попала в Татарск. Это город, по-моему, в Омской области, на железной дороге. Можете его на карте найти. Ее туда отправили, и она там пробыла до момента, когда начались изменения, когда умер Сталин и наступила реабилитация.

ЖИТКОВСКИЙ В Татарске она ходила отмечаться в комендатуру?

КРЕЧЕТОВА Да. Это было спецпоселение. Она никуда не могла уехать, она должна была регулярно отмечаться. И за все это время… Тут нужно сказать про мою бабушку. Потому что бабушка у меня была фантастическая! Во-первых, она от меня, когда я стала сознательным человеком, ничего не скрывала. Мы хранили все ее драгоценности, все эти царские монеты в большой кастрюле с крупой. Когда приходили с обыском, во время Гражданской войны, бабушка рассказывала, как офицер саблей туда запустил и ничего не нашел. И мы эти драгоценности сдавали в Торгсин и посылали маме посылки. Обычно это было, я помню, сгущенное молоко и большие пачки вафель. Мне так хотелось этих вафель, но мне не доставалось ничего. Я только сидела и смотрела, как все это укладывается. Но бабушка была молодец. Совершеннейший молодец! Потому что за все эти годы она добилась свидания. Когда мама еще была в лагерях и когда уже не сажали. И она взяла меня с собой. Я была в Мариинске.

ЖИТКОВСКИЙ Вы были в лагере?

КРЕЧЕТОВА Нет, в лагерь нас, естественно, не пустили. Я была в специальном месте для свиданий. Мы приехали, переночевали в каком-то доме. У нас был с собой чайник меда. Это единственное, что нам разрешили взять. И мы приехали. Вот это я помню как сейчас. Кино бы такое могла снять. Значит, вот — ворота. Забор. Ворота высоты неимоверной. Такая вытоптанная площадка перед ними. И там стоят скамейки. И мы сели с этим нашим чайником на скамейку. Ворота закрыты, там охра-на. Сидим. Через какое-то время ворота открылись и мама в сопровождении была выведена к нам. Я не знаю, сколько она с нами пробыла. Потом ее взяли и увели обратно.

ЖИТКОВСКИЙ А охранники все это время рядом были? Наблюдали все это?

КРЕЧЕТОВА Конечно, конечно. Так что я это пережила. А ведь бабушка могла бы сказать, что ребенок растет, ему этого не надо знать. Многие от детей все это просто скрыли. Мне, пока я была еще не совсем в себе, как с этой лопаткой, тоже говорили, что мама и папа в командировке. Помню елку. Мне на ней подарили лошадку от папы. И к бабушке приходили ее подруги, все потерпевшие, и все они это обсуждали. А ребенок ведь из воздуха может информацию взять. И я помню — елка, я вожу эту лошадку, и какая-то бабушкина подруга говорит: «Ох, какую лошадку тебе прислал папа!» И я помню свои мысли. Я думаю — дура. Дура! Потому что я знаю!

Когда маму из тюрьмы отправили в лагерь, мы с бабушкой как-то пили чай. И бабушка мне сказала, что маму перевели в лагерь. А я ей ответила: «Бабушка, ну ей же там лучше, чем в тюрьме?» И бабушка обалдела. И я на всю жизнь поняла, что такое ребенок. Насколько это гениальное произведение природы. У вас есть дети?

ЖИТКОВСКИЙ У меня трое. Три гениальных произведения.

КРЕЧЕТОВА Я серьезно говорю — три гениальных произведения. Вы даже не можете представить себе, как они вас видят. Они смотрят снизу вверх, и их глаза часто проницательнее ваших. Потом это уходит из человека. Вот эта высшая проницательность, связь с чем-то неконкретно реальным. Родители думают, что они — источник информации. На самом деле нет. На самом деле родитель существует как мера, как масштаб, как конкретизация всего. Для сравнения. На самом деле поток совершенно другой. И родитель в этом потоке только рассматривается для сравнения.

ЖИТКОВСКИЙ Это интересно. Мы, кстати, записываем то, что делают и говорят наши дети. Там такие вещи, которые логически устроенный аппарат не может произвести, это какая-то поэтическая связь вещей. Ну, к примеру. Я на кухне режу мясо, делаю гуляш. Ко мне подходит дочь и говорит: «Папа, остановись. Мясу больно!»

КРЕЧЕТОВА Конечно. Это совершенно другое. Причем родители опять абсолютно наивно думают, что ребенок высказывает все, что у него внутри, все, что он думает, как он ко всему относится. На самом деле ребенок внутри себя — это огромная тайна. Там столько всего, что родителю даже в голову не придет. Так что осторожнее!

И, главное, не надо им врать. Вот это они чувствуют хорошо. И они ведь не скажут вам, что они вас на вранье поймали. Не скажут.

ЖИТКОВСКИЙ По крайней мере меня к ответственности за свои слова они уже приучили. Если что-то пообещаешь, тебе через три дня напомнят.

КРЕЧЕТОВА Ребенок — это какое-то великое изобретение природы. И когда сталкиваешься с ребенком, начинаешь верить во все.

ЖИТКОВСКИЙ Все-таки, возвращаясь к нашей теме, я, наверное, задам последний вопрос. Вы об этом знали. Вам это как-то мешало в жизни? Ведь нужно было встраиваться в определенные правила игры. Мешало ли это вам внутренне? И были ли попытки мешать вам внешне?

КРЕЧЕТОВА Вы знаете, были, конечно. Потому что я же с собой все это ношу. Значит, были. В школе я хорошо училась, но была бандитом в классе. Была как бы министром иностранных дел.

ЖИТКОВСКИЙ Это как?

КРЕЧЕТОВА Когда мы были не готовы писать контрольную, я вставала и говорила: «Класс писать контрольную не может!» Там масса всего еще, но я была как бы дипломат. И, естественно, когда уже появились эти золотые медали и возможность поступать без экзаменов, мне должны были не дать эту медаль.

ЖИТКОВСКИЙ Но по оценкам вы тянули?

КРЕЧЕТОВА Конечно! Плюс еще до 10 класса я никуда не вступала. То есть все были комсомольцы, а я не вступала в комсомол.

ЖИТКОВСКИЙ Сами не хотели или вам не давали?

КРЕЧЕТОВА Нет, мне просто не хотелось. И вы знаете — это история о том, какие разные были люди и как они могли себя вести. Пришел новый секретарь райкома комсомола и обнаружил, что есть такие некомсомольцы. Но, очевидно, это было уже другое поколение, которое уже понимало все, что произошло в стране и как оно произошло. Это было уже послевоенное время. И этот секретарь сказал, что они принимают меня в комсомол. Тем самым он как бы открыл мне дорогу в институт.

ЖИТКОВСКИЙ То есть если ты не комсомолец…

КРЕЧЕТОВА То ты вообще изгой. Но это еще не самое главное. Потом, когда были экзамены, они из райкома ходили на эти экзамены. Они понимали, что меня на каком-то экзамене могут поймать, я могу провалиться, и они меня защищали. Это просто было поразительно! Я не получила, естественно, золотую медаль. Мне поставили четверку. За дисциплину. У меня всегда так было. Не слишком хорошо. Но все равно так получилось, что они мне помогли. А дальше наступила полоса препятствий. Меня приняли в Иркутский университет. Замечательный! Я хотела быть физиком. И я училась, училась хорошо. А в это время маму отпустили с поселения. Это было еще при Сталине. Еще ничего нового не началось, а наступило такое послабление. Потому что, понимаете, тогда же кругом говорили, мол, Германия, Германия! А у нас что, не так? Был же Нюрнбергский трибунал. И чего-то они боялись. Какие-то у них там свои были страхи.

Но маме не разрешили жить в этих местах. Да и ей не хотелось возвращаться. Она поехала в Курск… И она забирает меня с собой. Забирает меня у бабушки. И передо мной возникла самая трагическая проблема: бабушка, которая меня воспитала, которая души во мне не чаяла и не представляла жизни без меня, и мама, которая вернулась из всего этого. Как мне быть? Потому что если я не поеду с мамой, то это как бы предательство. Понимаете?

И я поехала. Мне надо было менять университет. А в Курске университета не было. И когда я все это решила и подала заявление на выезд, меня вызвал декан. Это был такой очень авторитетный ученый. Он занимался кристаллами. Я в первый раз попала в кабинет ученого. Там было темно, полная тьма, и на столе у него светился кристалл. Он не мог смотреть мне в глаза. «Не уезжайте! Мы знали вашего отца, он работал в университете. Вы закончите!» — он прямо ничего сказать мне не мог, он намекал мне. Но я была настолько тупа, что повторяла только одно: «Я уеду. Нет, я уеду!» И знаете, как ни странно, это спасло мне жизнь!

ЖИТКОВСКИЙ Жизнь?

КРЕЧЕТОВА Да, жизнь. Потому что все мои сокурсники, увлеченные этим атомом, все давно мертвы. Это было первое поколение, которое не знало про лучевую болезнь, про все эти реакции. Представляете, как бывает? И я поехала!

При полном моем идиотизме я захотела поступить в Московский университет. И вот замечательная картина. В Москве были друзья отца. Один из них занимал очень большой пост, был директором фотохроники ТАСС. Он уехал вовремя из Иркутска. Тогда много было таких, которые сбегали. И это помогало — его нет ни в каких этих сетях, никаких друзей у него нет… И он мне сказал, что повезет меня к ректору университета. И, как я сейчас понимаю, наверное, уже наступало другое время. Уже общество интуитивно готовилось к переменам. И Сталин уже старел. И черт его знает, какая там была еще борьба под ковром. Но он меня повез. На служебной машине. Мы приехали. И я была у ректора МГУ.

Это старое здание Московского университета. Я сейчас понимаю, что они, наверное, все сговорились. И ректор, и друг, и мама. Итог все знали. Только я, наивная, была как игрушка. Мы поговорили, я рассказала, как я училась в Иркутском университете, как я занималась и так далее. После этого ректор мне сказал: «Если у вас с анкетой все в порядке, мы вас возьмем». На этом мы и расстались. А я, естественно, не идиотка, не дурак, я все поняла. Я вышла и стала плакать. Мы сели в машину и, наверное, часа два просто катались. Мама сидела на заднем сидении, а я рядом с водителем. И два часа меня возили по Москве. И два часа я плакала. Вот так я и оказалась театроведом.

ЖИТКОВСКИЙ А как так получилось? Почему театр?

КРЕЧЕТОВА Ну, я же любила театр, меня же воспитывали в театре. Но в ГИТИС я поступила… как бы это сказать? Я пыталась поступить в ГИТИС в 1952 году. Но в 1952 году я была дура, я не знала, что надо вступительное сочинение писать, а потом уже на экзамен идти. Не знала и приехала на экзамен. Меня завернули. И я сбежала на Дон. Это отдельная история, но то, что я не поступила сразу, — это к моему счастью. Я поступила на следующий год. И это был уже совсем другой курс, совсем другая ситуация. Совсем другое общество. И вообще я прожила совершенно другую студенческую жизнь.

ЖИТКОВСКИЙ Но разница-то всего год.

КРЕЧЕТОВА Год, но у них были совсем другие преподаватели. Потому что перед этим были чистки. Чистили так называемых «космополитов». И у них все эти космополиты были отсеяны. А к нам они все вернулись. Нам их вернули. Мы учились совсем у других людей.

ЖИТКОВСКИЙ Вы поступаете в театральный институт в год, когда меняется атмосфера. А это сразу почувствовалось? Сразу понятно было, что это другое время?

КРЕЧЕТОВА Конечно, конечно.

ЖИТКОВСКИЙ Или люди боялись еще?

КРЕЧЕТОВА Нет, нет. Конечно, уже все чувствовалось. Сейчас, когда я вспоминаю свою жизнь, я понимаю, что она полна странностей. И что она несколько раз могла бы кончиться гораздо раньше.

ЖИТКОВСКИЙ Это настоящее кино.

КРЕЧЕТОВА Это сериал.

ЖИТКОВСКИЙ А вы не хотите заняться этой историей, рассказать это публично, опубликовать?

КРЕЧЕТОВА Нет, я думала, но сейчас мне нужно закончить другое. Я должна закончить книгу про Боровского. Потом я должна снова заняться Станиславским. Но параллельно этому эстонцы меня держат за горло, требуют, чтобы я работала с ними как режиссер. И только потом я возьмусь за это, если доживу. Это как судьба даст.

ЖИТКОВСКИЙ Это потрясающая история, она обязательно должна выйти.

КРЕЧЕТОВА Я знаю, что потрясающая, я знаю. И там еще столько всего. Я же сбегала! Проживала на Дону. Была геодезистом. Ооо!

ЖИТКОВСКИЙ Вы рассказывали про своего прадеда грузина, но и у вас история схожая.

КРЕЧЕТОВА Конечно, конечно. У меня же его гены.

Июнь 2017 г. Рязань