Инна Натановна Соловьева ушла из жизни 29 мая 2024 года на 97-м году жизни. Первый, к кому я обратилась с просьбой о поминании, был Анатолий Миронович Смелянский. Он написал короткий текст, и ровно в 11 утра, когда в Портретном фойе МХТ началось прощание, мы выложили его в блоге на сайте «ПТЖ». Тогда же в разговоре АМС пообещал, что через время напишет нам портрет Соловьевой с кусками многолетней с нею переписки.

Прошло лето, наступила осень… Я получила огромный файл с перепиской «через океан»… и утонула в ней, потому что прислана мне была целая книга. Прекрасная! Переписка в прямом смысле нездешняя, и она, конечно, со временем выйдет как книга, пополнив полку мхатовских дневников, писем в знаменитых «тканевых» обложках. Анатолий Миронович собирается сделать книгу, где, помимо самой переписки, будет и обещанный портрет Инны Соловьевой. Но год, когда Инна Натановна покинула этот мир, заканчивается, горизонт планирования (в том числе журнала) сократился до минимума, и потому часть этой переписки я все же «вынула» из АМС. Он нервно и мучительно выбирал фрагменты, я сокращала их еще (только исходя из ограниченности журнального объема). Читайте и мечтайте увидеть в печатном виде все целиком.

Марина ДМИТРЕВСКАЯ

Наша переписка с Инной Соловьевой началась в 2015 году, когда жизнь развела по разным материкам. В одном из писем крупнейший историк Художественного театра вздохнула: «Атлантический океан довольно большая речка. Через нее аукаться довольно трудно». Общались по электронной почте, которой И. С. не умела пользоваться. Ее бесценным помощником стала сотрудница Школы-студии МХАТ Настя Ниловская. Именно она навещала И. С. на дому в Раменках, вручала письмо, и тут же наговаривался ответ. Иногда вдогонку Инна просила «связную» что-то подправить, добавить или даже переговорить (это уже ближе к концу жизни). К сказанному слову она относилась с той же ответственностью, с какой относилась к слову написанному.

В письмах И. С. немало благодарностей, они были производными от ситуации, в которой она оказалась. Щедрость эмоциональная была оборотной стороной беспомощности. В последние годы без внешней поддержки она не могла уже ни работать, ни просто жить. «Я никогда не думала, что долголетие так ужасно», — одно из ее поздних умозаключений.

Читая переписку, стоит держать в уме картинку, которая много лет питала мое воображение. Появляясь в Москве раз или два в году, я заставал И. С. в одном и том же горизонтальном положении. Сама она довольно ярко, сквозь театральную призму, объясняла проклятый полиартрит: «Ни одного излечившегося, но и ни одного скончавшегося именно от этой болезни. Отвратительные затяжки. Мне кажется, что я, да и все рядом со мною уже раз десять готовы были встать со своих мест и оставить зал, никакого действия дальше быть не может, но нет, на сцене все еще что-то происходит».

В одном из поздних писем И. С. описала свое бедственное положение: «…я колясочник, я полный инвалид, я человек без слуха, без зрения, потому что я не могу даже читать. Каким образом человек продолжает думать, когда у меня нет осязания, я все роняю, у меня руки не крепко держат, я не могу писать, я не могу держать перо, я не могу работать на компьютере, я ничего не могу».

Она могла думать и говорить. Несколько раз успела всех простить и сама испросить прощения. Прощаться я не спешил. Слишком внимательно читал ее книгу про «идею художественного театра». Там ведь, когда приходили к мысли, что «Художественного театра больше нет», чаще всего ставили в «книге жизни» не точку, а отступ или «абзац».

Не раз она ставила свою жизнь на «отступ». А потом возвращалась и вновь начинала обсуждать через океан, что делать сектору без нее. Пережила больше чем на двадцать лет своего ровесника Олега Ефремова и на восемь лет своего друга Лелика Табакова. На 95-м году жизни дождалась очередного мхатовского поворота, когда прямо вслед за вручением «чаек» в Портретном фойе МХТ был отправлен в отставку директор и художественный руководитель чеховского МХТ Сергей Женовач. Чуть ли не в тот же день в какой-то гротесково-скандальной форме был изгнан худрук горьковского МХАТа Эдуард Бояков, который несколько лет морочил публику обещаниями невиданных художественно-патриотических свершений.

Распад доронинского МХАТа И. С. не взволновал, однако события в Камергерском она восприняла очень лично. Прикованная к постели, записала двадцатиминутный задыхающийся монолог. Обещала «перегрызть горло» неведомым врагам Сережи Женовача (вполне в стиле шекспировского Лаэрта). При этом именно она нашла вполне спокойные и давно обдуманные слова для понимания того, что случилось в Камергерском: «…никто не может и не должен брать на себя труд возобновления Художественного театра, ты это можешь понять, как никто другой. Так же как нельзя брать на себя труд продолжения жизни однажды оборвавшейся, а тут даже и не однажды, а неоднократно».

Наша переписка в самые трудные для Инны годы обрела для нас обоих какой-то внебытовой смысл. Произошло то, что сама И. С. называла «высветляющим чувством дистанции». Я стал задавать своей собеседнице запоздалые вопросы, уже не про МХАТ, а про ту ее жизнь, которую почти не знал. Про ГИТИС конца 40-х, про сотрудничество с «Новым миром» времен А. Твардовского, про диссидентов 60-х, один из которых, молодой поэт и историк Юрий Галансков, был ее близким приятелем. Его судили после процесса А. Синявского и Ю. Даниэля, и вскоре после приговора он умер в тюремной больнице, не дожив до 33 лет. Инна откликнулась, стала даже наговаривать нечто вроде мемуаров. Тут же начала рефлексировать о природе жанра, когда память, воссоздавая прошлое, немедленно начинает это прошлое ретушировать. Связных мемуаров она не написала.

События, наступившие после 24 февраля 2022 года, в письмах практически не обсуждались. Знаю со слов Аркадия Островского, очень близкого к И. С. человека, что в роковые дни февраля Инна бросила ему по телефону фразочку: «не первая зима на волка». Особой загадки в той фразе не было. На долгом своем веку И. С. знавала множество «зим». В годы большой войны выучилась на фельдшера и сохраняла навыки самой нужной у нас профессии. Не тратила слов и нервов на безнадежные разговоры, печалилась в основном по близким ей людям, особенно ученикам. В последние годы она разгадывала и протоколировала процесс того, что можно назвать естественным угасанием жизни. Горевала, что жизнь ее кончается «тяжело и не талантливо». Ответственность за «бездарный финал» Инна Натановна на себя не брала, потому как такой финал не она «построила».

Метафизика ухода ее волновала до самого конца.

24.06.2015 МОСКВА

Мой дорогой! Вопрос первый: твоя статья¹ блистательна во всех смыслах, при всем том, что мы с тобой видим Толю в той ситуации, о которой ты пишешь, совершенно по-разному. Мне кажется, что Эфрос до конца сохранял простодушие и игры не то что не понимал, а органически не видел. Что и стоило ему разрыва сердца. Так он когда-то упал в обморок, придя в ужас от какого-то поступка Ю. А. Завадского. У него просто от этого сжимались сосуды. Повторяю, статья блистательна. Может быть, ты знал Толю в его поздние годы ближе, чем я.

Теперь пункт второй: обо мне. Я, кажется, приняла вполне благоразумное решение: писать заключительную главу, проверивши все то, что ей предшествует. Начала складывать книгу ², правя главу за главой и ведя ее к концу теперь мне уже известному. Правка эта очень трудоемкая, но, кажется, она мне дается. Дается с кровью, но крови не жалко. При этом выясняется, что книга довольно цельная. Я рассчитываю эту работу кончить к середине июля (работая каждый день, спасибо всем, кто меня сюда и отсюда возит³), потом быстро, дня за три, за четыре, напишу последнюю главу, половина которой у меня уже готова, и в первых числах августа, как ты скажешь, перешлем эту главу тебе. Или, может быть, ты сам будешь в Москве, к дню рождения Олега <Табакова>. Разумеется, нервничаю. По-моему, своими нервами истрепала нервы всем окружающим, но окружающие, по примеру святой Насти, все терпят. За что благодарна. А уж как благодарна тебе, слов нет.

Скучаю, люблю, целую. Читай трижды в любой последовательности.

Твоя Инна.

24.06.2015 КЕЙП КОД

Спасибо, что прочитала мой опус. Он написан, конечно, про Эфроса, с которым в прежние времена я довольно много общался, но в большой степени сочинял для себя, чтоб мозг не увядал. Здесь это достаточно быстро происходит, и надо выработать какие-то противоядия.

По поводу твоей книги. Буду готов читать в любое время. Важно, что дело близится к финалу, но загонять себя не надо. Никто с мечом над нами не стоит. Я приеду в Москву в середине октября, но до этого, отсюда, сделаю какие-то шаги в организации типографских дел. Время уйдет на сверку, на редактуру и т. д., надеюсь, в октябре все это запустим.

Мы тут на все лето осели на Кейп Коде, в 10 минутах езды от теплого океана. Но выбрали озерный край, не океан. В смысле душевного покоя — лучше. Тишина, маленький поселок, все дома расположены в лесу вокруг круга — он называется Coonamessett Circle. Название индейское, как и все тут. Ближе к августу здесь по ночам начинаются звуковые чудеса, когда-то описанные И. Бродским. Помнишь? «Я сижу в своем саду, горит светильник. / Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых. / Вместо слабых мира этого и сильных — / Лишь согласное гуденье насекомых». Впервые в жизни оказался в мире «согласного гуденья». Публичная моя жизнь испарилась вместе с Москвой. Читаю английские книги, смотрю фильмы, поддерживаю язык. В июле начну читать лекции в летней школе К. С.⁴ Школы-студии МХАТ, и в Гарвардской программе⁵. Иногда вынужден писать ответы от имени О. П. <Табакова> в прокуратуру⁶. Погружение в зловонную яму не восстанавливает баланс душевный. Список благодеяний и преступлений множится…

Т.

15 АВГУСТА 2015 КЕЙП КОД

Дорогая моя, читал долго, с выделением жирным шрифтом того, что понравилось, и с выписками для того случая, когда захочу украсить себя твоим неожиданным наблюдением, про которые можно было бы иногда сказать «уколы в вечность» (ты ж сама А. Белого и цитируешь).

Из новых впечатлений: когда читаешь главы, идущие к людям и судьбам 20-х годов, является ощущение, что ты пишешь про людей, которых не только понимаешь, но и знаешь. Или знала. Некоторых очень близко, внятно, остро. И я знаю, что ты многих знала, но такого впечатления от точности интонации, от не расслабленной временем и возрастом писательской руки я давно не видал. Ты там замечаешь про П. Маркова, что талант критика виден в выборе своего предмета. Это ты и про свою книгу, и про свою жизнь написала. Предметы были разные, но ты в этой книге счастливо угадала. Пожалуй, это главное ощущение. И в каждой главе цепочка уточнений, отсылок, угаданных цитирований вплоть до строчки Лермонтова про черный год России. И живейшие портреты М. Чехова, А. Дикого, Б. Сушкевича, Вахтангова, Бирман. Сколько быстрых и ясных реабилитаций. И сколько внятных соображений историка театра и человека, для которого выбранный предмет не только свой, но и поразительно точно освещенный. И сколько вскользь брошенных замечаний: про «не-встречи», про смысл противостояния, про личность М. Чехова и про его суть, которую, по-моему, никто еще у нас (даже П. А. Марков) не открывал с такой щемящей жалостью и глубиной. Как открывается личность актера через портреты чеховских ролей, как сильно сталкиваются и единятся у тебя Гамлет и Аблеухов, Муромский и Эрик. И как остро ты чувствуешь, что такое страх перед силой, беспомощность и мощь творческого преодоления. И какое точное слово «морок» при описании развала театра, в который проникает гнилостный воздух наступающей эпохи. Да, ты права, у нас если пьеса называется «Женитьба», то знаешь, что ее-то, женитьбы, как раз и не будет. В твоем случае я бы сказал, что твой труд именуется книгой, и это тот случай, когда возникает именно книга. Нечто имеющее свое развитие, композицию, то, что М. Чехов именовал понятием путь. Ты лишаешь это слово антропософского шарлатанства и возвращаешь историю этого театра и всех его людей в какое-то умопознаваемое поле. Все очерчено твердой рукой, несмотря на многочисленные опечатки. Опечатки — это проблема зрения, а не крепости духа и остроты смысла.

Завершай, пожалуйста, и осенью начнем готовить книгу к изданию.

АМС

17.08.2015 МОСКВА

Толечка, дорогой, нет слов, как я тебе благодарна за все — именно за все, не только за щедрость отклика. Не знаю, верно ли я выбрала себе Чехова, едва ли верно, но в чем мне повезло — это в том, что судьба свела меня с тобою.

Я сейчас подыхаю, стараясь понять безумный последний год М. А., идиотскую инсценировку «Дон Кихота» (ужас, ужас!), историю с «Фролом»⁷, ради которого он прервал репетиции этого самого «Дон Кихота» и останавливает свой гениальный «Дневник о Кихоте» (как уложить этот дневник с дурацкой инсценировкой!).

Словом, я в мучениях. Заодно читаю «Египетскую марку» — последнюю книгу Мандельштама того же 1928 года. Тот же мотив страха и бегства. Только без «Фрола». Не знаю, что выйдет. Стараюсь, как Мухтар. Целую, благодарю, мучаюсь.

05.09.2015 МОСКВА

Дорогой Толя!

Не умею написать тебе записку — смешно, но это четвертый вариант!

Мне кажется, что я кончила эту книгу, но понятия не имею, что вышло. Волнуюсь страшно. Никогда так не волновалась. Имею все основания волноваться. Неприлично так выражаться, но за этой работой в самом деле вся моя очень затянувшаяся жизнь. Ты прав — я почти всех, о ком тут написано, знаю. Наверное, мне было лет семь, когда я с какими-то поручениями отца пошла в дом рядом с нашим («Дом Сверчка»). Если буду писать про это дальше, опять записку порву.

Обнимаю тебя и прошу меня за мой невроз простить.

Инна.

18.04.2016 МОСКВА

Толечка, милый, что-то мы совсем потеряли друг дружку, а жизнь себе идет. Это неправильно, что она держит нас в отлучке. Меня слегка тормошили, я по просьбе Н. Хохловой⁸ сочинила ей роскошный отчет дел сектора, а по просьбе Золотовицкого⁹ (очевидно, в помощь ему в его объяснениях по министерству или просто так, к сведению) — довольно симпатичную бумагу о задачах нашей группы от ее возникновения, в настоящее время и на будущее. На всякий случай прошу Настю тебе переслать оба эти текста. Но не о них речь, а просто я скучаю по тебе, как сказано в хорошей пьесе «С любимыми не расставайтесь». Чем ты живешь? Как себя чувствуешь? Что тебе доставляет удовольствие? На что досадуешь? Мне доставляет истинное удовольствие, что чукча вернулся от вымотавших его обязанностей писателя и обрел себя как чукчу читателя. «Пока я с Байроном курил, пока я пил с Эдгаром По», люди наготовили и подарили мне множество замечательных книг. Я снова и снова распространяю мнение: у нас чудо как хорошо сейчас в нашей науке, и школы в ней отлично обозначились, и у каждой достижения и удачи, и вот последняя из трудов группы Фельдмана¹⁰ — последняя весна Мейерхольда, день за днем воссозданные миражи хорошего (хорошего в том, что уже не нарастает ужасное, какое-то послабление очевидно, все обнадежены). Чудо реконструкции воздуха, каким он был, каким обманывались. Мне кажется, что нынешние триумфы документалистики могут дать движение мысли. Публикации Сахновского, Коонен, вышел двухтомник «Любви к трем апельсинам», книжища записок В. Г. Малахиевой-Мирович «Маятник жизни моей» — ее пребывание в доме Тарасовой: блики, очерк конца И. Москвина и пр., взятое в ракурсе вплотную и поневоле с низкой точки. Ох, Толя, и поговорить не с кем. Суета сует и всяческая суета «и общий злой дребезг». Милый, когда же ты приедешь? Дай хоть какие-нибудь указания, а то я маюсь. Иг. Як. <Золотовицкий> упросил пока не сдавать должность, сделал это убедительно, и в самом деле сдавать ведь дела некому. А дела не так уж пусты. Я вполне серьезно писала свои наброски, которые дала ему незаконченными.

Короче, очень хочу твоего возвращения. Не только в силу личной моей к тебе любви, а еще и по делу. Жалко, если оно, дело, пропадет. Приезжай или хоть напиши, как мне быть дальше. Вот не умираю, несмотря на то что время умирать давно вышло. В житие Аввакума любимая моя строчка: «Побредем еще, Петрович», говорит бедная протопопица, когда сани где-то за Енисеем в очередной раз вывернуло.

Целую, И.

19.04.2016 БРУКЛАЙН

Инночка, с утра обрадовала ты меня своим письмецом, хотя представить себе людей Минкульта, читающих твои отчеты, просто не могу. И они, кстати, и не должны читать, мы им никогда этого не посылали, поскольку формально у нас есть люди науки, но нет подразделения научного (формально!).

А вот твое письмецо я сохранил и поместил в электронную папку на рабочем столе компьютера, там вся наша переписка за два года, все твои тексты в разных редакциях и т. д. Надеюсь, приеду в мае, хотя планы мои много раз уже менялись, и все эти недели, что мы не общались по телефону, были заполнены медициной, последними разборками с Минкультом, беспрерывными звонками в Ленинку директору по фамилии Вислый¹¹ и т. д. В пятницу делали МРТ (здесь MRI — ядерно-магнитный резонанс головы моей). От этого зависит, прилечу ли я в мае или нет. Надеюсь все же появиться и при встрече все тебе расскажу.

Настроение меланхолическое: ну, типа в ожидании Годо.

Про Петровича ты вспомнила очень и очень кстати.

Т.

Может, успеем в мае провести презентацию твоей книги? Это было бы вишенкой на торте…

31.05.2016 МОСКВА

Дорогой, ты уехал, не давши мне надписать книжку, — можешь сделать это под мою диктовку и изображая мой нынешний идеально неразборчивый почерк, но ты и так знаешь, что бы я могла тебе сказать на полагающемся на то месте близ заголовка.

Спасибо за все. Спасибо за то, что эта книга вышла.

Судя по тому, что я сейчас выслушиваю от прекрасных и разных людей, — ты был прав, и работу эту надо было дописать, как бы она, работа, меня ни выматывала. Я прочла, что написал Л. Додин, — даже если все делить на 16, все равно это поднимает меня в моих собственных глазах.

Толя, какое хорошее у нас с тобой дело, отличная профессия; ее не может испортить даже то, что сегодня в нашей профессиональной среде так унизительно для профессии грызутся. Впрочем, грызутся больше критики; а из этого занятия я вышла по возрасту, а ты по личному решению.

Среди радостей: успех книги Аркадия¹², я даже не расспросила тебя, прочел ли ты ее. Она уже переиздана в США и вчера (насколько мне известно) Аркадий ездил на презентацию — не уловила, в Нью-Йорк или еще куда-то. А в Лондоне ему вручали премию Оруэлла, говорят, весьма почетную, и о том писали газеты. Бедный мой, он слишком замучен, чтобы толком порадоваться. Упрямо хочет вернуться и делает все для возвращения. Как эгоистка, я должна бы его поддерживать в этом желании.

Мне без вас, уехавших, — очень одиноко.

Вот Таня Столярова¹³ собиралась было приехать сюда рожать (носит своего третьего ребеночка), но передумала и родит в Канаде.

Куда же это вас всех разносит, спрошу я и сама отвечу только на вопрос, отчего вас всех разносит отсюда.

Не пропадайте, любимые. Мне без вас всех и без каждого очень, очень тоскливо.

Толечка, дай я тебя обниму.

Твоя И.

Никак не могу найти слова, чтобы написать Додину. Все же надо написать ему.

22.08.2016 МОСКВА

Толечка, дописываю вдогонку. Я нашла то, что ты имел в виду. Это в анкете 1923 года записано Марковым, Чехов, т. 2, с. 66. Там так: его спрашивают: что раньше возникает — психологический, пластический или звучащий образ роли?

— Всегда различно… …Это зависит от того, что в данной роли больше соответствует моей (индивидуальной) творческой идее, моей тенденции (могущей быть для меня и неосознанной). Я говорю не об идее, возбужденной во мне данной ролью, а об идее, заложенной во мне от рождения, об идее, которую я (сознательно или бессознательно) выражаю в течение всей моей активной жизни и в каждой роли.

Да? Это тот текст, который ты подразумеваешь?

Текст замечательный, но ничего не проясняющий. Естественно, сгущающаяся тайна.

Да, вероятно, образ роли (психологический, пластический, звучащий) в возбуждении именно так у этого актера. Но сила воздействия все равно не объясняется.

Нет уж. Оставим тайное тайному. Кнебель честно рассказала, как всех подбивала разгадывать секреты М. А. Ч. Но «дед бил, бил, не разбил, баба била, била, не разбила». Как известно, яичко упало и разбилось. Мои занятия этим М. А. Ч. я сочла за благо остановить, не доводя до сказочной концовки. <…>

Я же признаюсь, что выжать из меня можно только то, что сейчас сделала.

Твоя розыскная собака М.

Из «розыска»: ответы на анкету Павел Александрович записывал за Чеховым как раз в 1923 году, в момент подступов его, Чехова, к Гамлету. Запись Чеховым завизирована.

29 СЕНТ. 2016 г. МОСКВА

Толечка, дорогой! Глупый (поскольку очень запоздавший) вопрос. Что ты думаешь о некоем А. А. (Андрее Александровиче) Кириллове, которому на его защите диссертации «Театр и театральная система Михаила Чехова» ты был в 2008 г. оппонентом?

Я только сейчас прочла его реферат. Это странное соединение дельности, ясности слога и полного пренебрежения к фактам; пренебрежение глубокое и продуманное, и в этом своя убедительность.

В «Вопросах театра» прошли его две статьи об М. А. Ч.

Оппонентами у него были Чепуров¹⁴ и ты. На реферате нет имени научного руководителя — надо думать, такового и не было. Редкий случай. Что за история? Что за персонаж? Очень любопытно! И странное желание послать ему книжку. В знак уважения и с огорчением, что мы не пересеклись.

Интересно, откуда взялся и где обретается.

Работа мысли — при отсутствии интереса к материалу. Да и материала просто нет (если судить по реферату). «Гамлет» датируется 1921 годом, это, вероятно, опечатка, но какое имеет значение год! Да и спектакль значения не имеет.

Словом, если тебе что-то помнится, не расскажешь ли?

Я по тебе скучаю. Очень. И. С.

29 СЕНТ. 2016 г. БРУКЛАЙН

Инночка, дорогая, Андрей этот вполне литературный персонаж. Русак, выпивоха, предельно острый в человеческих отношениях и несгибаемый. Диссертацию не защищал много лет… из гордости. Когда все ничтожества остепенились, он не хотел казаться смешным. В камер-юнкерском мундире. В конце концов его уговорили это сделать. Кажется, А. Чепуров был с ним в молодости на одном курсе в ЛГИТМИКе. М. Чеховым он много и долго занимался, выучил английский, даже перевел совместно с одной восторженной американкой книгу «Путь актера». <…> Потом начался рейдерский захват здания на Исаакиевской, выгнали директрису по имени Татьяна Клявина. Он возмутился, тогда совершенно позорным образом выгнали, выдавили и его. Театроведы собирались, писали письма, я отдельно писал. Ничего не помогло. Он с ними расплевался, ушел в небытие, колол дрова, чего-то еще делал. В итоге сейчас где-то преподает, на грани нищеты был. Иногда я с ним парой слов перекидываюсь, уважая его несгибаемость и содержательность. Ну, в общем не нашего времени случай, не подхалим, не ничтожество. Если ты ему пошлешь книгу, это будет некоторым событием в его жизни.

А я тебя обнимаю из своего раннего холодного американского утра.

Т.

11.10.2016 МОСКВА

Толечка дорогой мой!

К тебе просьба от всех, чтобы ты нашел заглавие для моей вступительной статьи. Никак не отыщем.

Я продолжаю думать о твоем послесловии к нашему «Гамлету»¹⁵. О послесловии не только к судьбе МХАТа Второго и Михаила Чехова, но и к судьбе странной работы, которая заняла — как посчитать — лет десять нашей жизни. Жизни сектора, моей, твоей.

Я думаю о том, сколько отдал этой работе ты.

Я уже говорила тебе, что за длинные свои годы я никогда не чувствовала себя в такой мере оберегаемой, опекаемой, спасаемой, любимой, как в эти годы. Так вот вышло. Черт возьми, никто никогда так со мною не носился.

Счастье выпало не только мне, но и предмету и теме работы.

Вышло так, что я свалила на тебя свое ощущение боли и долга. Боль и долг грызли меня с тех пор, как я в девять лет читала в «Правде» все эти статьи с подписями и без подписи, — читала их, живя в доме 3 рядом с домом 1 по улице Огарева, который все знали как «Дом Сверчка». Родители были подписаны на многие газеты. Жители «Дома Сверчка» бывали у нас и в силу того, что в МХАТе Втором собирались ставить этого драматурга, отца моего. Да и просто по-соседски. Я однажды начала подсчитывать, какой процент в именном указателе большой красной книги составляют фамилии тех, кого лично помню. Ужас, какой высокий процент! Наверное, это больше мешало, чем двигало в исследованиях. Во всяком случае, если бы не ты, не твоя рука, я бы своего долга не вытянула бы.

И вот что еще. Удивительно, но мне все время казалось, что тебе не была в тягость ноша, которую ты перенял, разделил, взял на себя, сделал своей. Ну вот, круг замыкается с выходом маленького «Гамлета». Если книжка чего-то стоит, не откажи в предисловии. Оно может быть большим. Может быть, тебе хватит одной страницы. Кстати, дивную ты написал страницу про беднягу А. А. Кириллова.

Господи, как я тебе обязана… Я обнимаю тебя. Благодарю за все.

26 ДЕК. 2017 МОСКВА

Дорогой, а рассказывала ли я тебе, что упомянутый тобой И. Чекин¹⁶ (один из авторов пьесы «Белый дом») стал причиной того, что я стала Соловьевой? Мы вместе с Натэллой Лордкипанидзе написали о прескверной пьесе «Дети Авроры», ставившейся в театре им. Лен. Комсомола; мой отец с Игорем Чекиным был связан и дружбой, и групповой солидарностью (начинали вместе под крылом РАПП) и устроил мне сцену — дескать, порчу ему жизнь и наживаю ему врага. Статья эта была из первых моих публикаций, снять ее я права не имела — подписала ее «Соловьева», предупредив претендента на мою руку Тошу Соловьева, что эта подпись ничего не значит, просто на язык пришла фамилия эта первой, когда надо было в типографию насчет перемены подписи под рецензией. Теперь вот ухожу под этой фамилией, проносив ее 68 лет. Рецензия была написана в 1950 году, и дрянь была рецензия, вполне под стать спектаклю-дряни. Но уж как вышло, так вышло. Соловьева так Соловьева.

А еще я читаю строку за строкой, вникая, твою книгу о М. А. Булгакове во МХАТе. Об этом — подробнее! Чудо книга.

24.05.2017 МОСКВА

В первых строках моего письма сообщаю тебе, дорогой мой Толечка, что любящая тебя Инночка деградирует в ускоряющемся темпе. Например, написать тебе она (Инночка) на компьютере не может, и ей приходится эксплуатировать добрую Настю, тем более что та прекрасно научилась разбирать мои гадкие иероглифы. Впрочем, в настоящий момент я этому доброму существу диктую. Итак. Самое смешное, что та тема, которую мы с тобой обговорили, своим ходом развивается и обретает довольно конкретные очертания. Мы решили начинать с самого начала. Т. е.: пробуем разобраться в истории со Студией, которую Константин Сергеевич полагает Корделией¹⁷. История этой Корделии и ее совместной жизни с отцом в высшей степени любопытна. Во всем этом хочется быстро, ни в чем не завязнувши разобраться, кто там был которой из дочерей. Если я правильно помню завязку пьесы Шекспира, то как раз Корделия сказала отцу, что вовсе не собирается посвятить ему свою жизнь; если сестры так всецело и ежеминутно хотят пребывать с ним и только с ним, зачем же выходили замуж. Корделия, кажется, могла бы говорить то, что скажет Дездемона; да она практически то и говорит: «Вы дали мне жизнь, дали воспитание, и жизнь и воспитание научили меня повиноваться вам, — но вот мой муж». В представлениях К. С. сюжет как-то сместился. Вторая Студия в противоположность Корделии как раз не хотела отдельной жизни с мужем (или с той или иной новой идеей, театральной или не театральной). Когда рассматриваешь дело при корне, все видится не так — не «наоборот», а просто не так. Нет, не уродливо! Не отталкивающе! Не разочаровывающе! Но не так. Совсем другое происхождение. Вообще не дочка. Ужасно интересно. <…>

28.03.2018 МОСКВА

Дорогой друг мой, должна тебе признаться: тогда, 15 марта, когда мы прощались с Леликом <Табаковым> (я сейчас, совсем уже в великой возникшей заочности его присутствия, про себя впервые стала называть его по имени-отчеству), — 15 марта я ничего вокруг не могла расслышать, почти ослепла и вполне оглохла. Так что спасибо тем, кто для меня распечатал твое слово. Некролог? Надгробное слово? Не совсем то. Ты сказал замечательно — с поразительным чувством нарастающего расстояния между оставшимися и ушедшим, с возникающим историзмом происходившего, с нами вроде бы еще происходящего, но требующего соблюдения дистанции, высветляющего чувства дистанции. Ты ли не знал Олега старшего и Олега младшего, ты ли не испытал всю контрастность этих фигур, — и вот тебе же дано ввести в общее сознание мысль о взаимодополнительности этих фигур, как их выдвигают и сталкивают времена. Ты замечательно избег вроде бы напрашивающегося противопоставления этих времен. Как целостность взяты тобою эти времена, эти пятьдесят лет, эта невразумительная, колеблемая изнутри себя эпоха. Она увидена тобой с жестким осмыслением и с болью личного опыта, личных утрат. Мне страх как хотелось бы написать об Олеге, каким узнала его в его восемнадцать лет. Мальчик холодного лета 53 года, милое существо на огромном пустыре, который открывался там, где был обвал гигантских сталинских конструкций. «Розовский мальчик»? Да, но это чуть позже. Вначале просто ничей мальчик, свободный от всего и тихо одержимый жизнью в себе. Мальчик с будущностью, в которой он сможет как угодно меняться, по слушный к касаниям извне и позывам собственной гибкой природы. Мальчик этот мог бы быть объектом исследований какого-нибудь гуманиста мысли поумнее меня. Ну, если угодно. Но ты о нем говоришь поразительно — удивительно работает у тебя какой-то трансфокатор, не путаю ли я название этого прибора при кинокамере, дающего возможность быстрого наезда, смены плана с крупного на общий и т. д.

Дивная нежность, но и пронзительность теплой ноты. Слезы? Да, вроде бы они. Спасибо. Плачу с тобой — слезы общие. Мне без Олега Павловича, кроме всего прочего, — еще и очень одиноко. Тебе — думаю я — тоже.

Ты замечательно приводишь под конец все те глаголы, которыми Олег собирался определять свою жизнь на Высоком Суде¹⁸. Он в самом деле все это делал — и любил делать. В нем был инстинкт и радость доброго, к доброму направленного действия, кажется, это входит в основу системы Станиславского. Не знаю, как на сцене, а в жизненной своей практике Олег Павлович методу психофизических действий следовал неотступно: выручал, дарил — далее по списку. Вот меня он обещал похоронить. Очень грустно, что не он меня, а я его провожала — и чувствовала себя обездоленной, слепой и глухой от одиночества.

Спасибо тебе, что вот плачу вместе с тобой. Ты сказал прекрасно.

05.04.2018 МОСКВА

Толечка, любимый, — пишу тебе без прямого повода, просто хочется видеть тебя, слышать и т. д. Я в распаде — третью неделю собираю себя ложкой, делаю это не слишком уверенно. Что получится, Бог весть. 7 апреля должна буду рассказывать все тем же терпеливым слушателям в помещении у Фоменок¹⁹ все про то же, про странный русский сериал XIX века. Сериал завязан «Горем от ума». Я намереваюсь довести сюжет до «Чайки», где развязки так и не получаем. Не считать же развязкой нарастающее чувство целостности — русской драмы, русской реальности, русской нескладехи. Не знаю, что получают мои слушатели, — мне труд перечитывания занимателен. Вот сейчас любопытно разглядеть сходство двух трилогий, написание которых синхронно завершается под конец 60-х годов XIX века, — трилогия А. К. Толстого и трилогия Сухово-Кобылина. Любопытно ловить ноты абсурда в обеих.

В пьесе «Царь Борис» нету самозванца. Есть какой-то Гришка с монастырским акцентом, но не тот. Есть Митька из шайки разбойников — опять не тот, не он. Да и призрака не будет. Будет разве что сцена, где призрак того гляди воплотится. Вроде бы бродит в царских покоях, смущая стражников, как тень смущает часовых на эспланаде у стен Эльсинора. Царь Борис готов приказать, чтоб пришельца остановили бердышом (протазаном? — см. разные переводы начальных сцен «Гамлета»). Тень так и не воплощается, Борис умрет, встречи нет.

Пьеса «Царь Борис» вовсе не шедевр; мысль трилогии тут не имеет ни разрешения, ни мужества открыть себя как неразрешаемая.

«Архитектура трагедии», о которой как о новшестве А. К. Т. (А. К. Толстой) с гордостью говорит в своем плане постановки «Царя Федора», сбита. Сближение с абсурдом? Скорее, лишь просчеты композиции. Пространство трагедии взято как пространство ширящееся. Нарастают неясности, все труднее дышать.

Так же нечем дышать в «Смерти Тарелкина». От этого взвоют три великих актера Художественного театра, когда в 1926 году тут соберутся ставить Сухово-Кобылина. Воняет тухлой рыбой, которой щедро обложен мнимый труп Кандида Касторовича.

Любопытно и на то взглянуть: автор, идущий к завершению трилогии, граф Алексей Константинович, тяжко болеет астмой, он задыхается, у него чудовищные головные боли.

Врачи от болей спасают его морфием. В наши дни о смерти графа сказали бы: умер от передозировки.

Вообще полно занимательных сюжетов.

Было бы с кем их обговорить. Кого уговорить на них?

Хочется, чтобы ты увлекся, например, таким волнующим меня общим сюжетом: жизнь культуры при Советской власти. Просто диву даешься, сколько было хорошего. Что за чудеса — как оно могло статься! Вот это и показать: явить вживе, изучить, разгадать, как оно могло статься!

Надо же спасти от забвения и от поругания то, что на самом деле было же! Своими глазами видела. Вот спасибо, Нея Зоркая²⁰ написала об Андрее Дмитриевиче Попове. Не попробовать ли мне, нет, сил нету. А у тебя?

Я по тебе очень скучаю, Толечка. Проявляйся! Будь добр, проявляйся почаще! Ну, напиши хоть, что ты делаешь, — я ведь не знаю! Рабочий день свой опиши, рабочую неделю, год — что пишешь, где читаешь, с кем видишься. К каким делам я должна бы сейчас тебя ревновать?

Живи хорошо! Я тому порадуюсь.

Твоя Инна.

1 МАЯ 2018 БРУКЛАЙН

Инночка, прости ради бога, что не писал и не звонил.

Прилетел из Москвы после похорон и вступил в долгую полосу какого-то тупого равнодушия ко всему. Ты как никто другой знаешь мою жизнь при двух Олегах, она была насыщена разными делами, часто довольно важными. Мы издали уйму книг, вывели школу на международный простор, я работал много лет в двух странах, в лучшем университете на свете, занимался книгами, телевидением, миллионом вещей. Казалось, так будет еще долго-долго. Все это оборвалось в марте. Для меня оборвалось. Я написал прямо в день похорон Олега заявление об уходе из Художественного театра. Еще до назначения Сережи Женовача. Но ни с ним и ни с кем другим никаких новых дел я не могу уже начинать.

Разделенный в пространстве, теперь живу в остром ощущении раздельности во времени. Утро начинается с русских новостей, и понимаю, что за пределами моей жизни (не только в близкие годы) ничего хорошего не будет. Тут одна очень известная здесь приятельница²¹, когда-то основавшая в Мичигане издательство Ардис, отвечая на вопрос одной русской слушательницы в местном книжном магазине, как ее сыновья относятся к России, ответила: «Я люблю тихий завтрак». По-русски ответила. Попросили прояснить, и она прояснила. «Ну, у меня же в доме не было дня в году, чтоб не столовались и не жили советские писатели. И вот мои мальчики выходят утром к завтраку, а по-русски они не понимают, а там уже сидит Наум Коржавин…».

Остроту этого образа вспомнил мгновенно, когда именно Наум Коржавин еще в 90-е у меня на Хорошевке пошел в туалет и в силу слабости зрения, почти слепоты, пописал мимо унитаза… Вот такой был «тихий завтрак».

К чему веду? К тому, что общаться здесь стало трудно, люди расслоились политически. В среде зоотечественников (так их называет чудесный Яша Якулов, потомок таировского Георгия Якулова) — оголтелый культ Трампа, примерно в том же цвете и градусе оголтелости, что и у наших по отношению к Жирику. Ожесточенная вражда двух партий, но в эту сторону стараюсь не смотреть. Возник, слава богу, устойчивый небольшой круг настоящих друзей. Ты б сказала «хороших людей».

Ищу точку выживания. Начал писать вторую книгу «Уходящей натуры». В ситуации полной внутренней свободы. Портрет нулевых и всех нас на этом фоне.

Надеюсь, на год-два эта работа будет держать меня на плаву. Недавно сочинил предисловие к новому изданию мемуаров Ираклия Андроникова. Он был в юности моей ролевой моделью (как здесь любят говорить). Все видел, все понимал, каким-то образом сохранил дарование. Чего ему это стоило? Вот про это написал и попробую переслать тебе через Настю.

А что дальше? Не знаю. «Куда ж нам плыть…» — не ведаю.

Вот тебе краткий отчет. Как только наберусь сил, позвоню тебе.

07.06.2018 МОСКВА

Толечка, любимый!

Прочла сегодня²², т. е. текст получила с некоторым запозданием: валялась дома, совсем извели меня боли, хотя лежать еще хуже, чем ездить и сидеть за письменным столом. Ну, вот я прихожу немного в порядок.

Статья твоя чудесная, легкая; просвечивает ее материя насквозь и имеет собственное излучение. Я Андроникова в первый раз видела = слышала до войны, сперва в университете (большая аудитория в новом здании. Т. е. в том здании, которое было новым где-то в середине 19-го века). Потом — тоже до войны — слушала = видела Ираклия Луарсабовича в «деревянном зале», в обожаемой тамошней готике. Не ручаюсь за хронологию, было это то ли в 1939-м, то ли в 1940-м. Мне кажется, все помню. Настолько помню, что даже готова лезть с поправками: правильно ли у тебя насчет тбилисцев? Мне кажется (помнится), что там эти двое супружеская пара, а не просто соседи.

Андроников для меня в твоей передаче именно таков, каков он и был для меня с самого начала: парадокс сохранности, неразрушенности веселой души, той самой anima allegra, которую так естественно нес в себе всегда о ней поминавший (примерно в те же годы) Алексей Карпович Дживилегов. Веселая душа, которая берет свои триумфы ведь и во времена вовсе не allegri — тоже мне веселое время Италии времен Борджиа.

Статья прекрасная. Она радует еще и тем, что пишущий ее в прекрасной форме. В плохом настроении, да, но в прекрасной рабочей форме. И, как всегда, пленяет точность и свежесть отношений этого автора с предметом, которым он занят. Независимо от собственного настроения автора, Андроникову автор радуется; вспоминает его с живым удовольствием. Передача удовольствия в статье ее главное. Веселимся мыслями, даже думая о страшноватом, таков уж наш труд и рок.

Спасибо, я прочла взахлеб. Нуждаюсь сейчас именно в таком целительном, подкрепляющем чтении. Хочу еще многое тебе сказать, м. б., напишу завтра, злоупотребляя добротою нашей Насти. Она одна разбирает мои буквы (все тот же артроз).

До завтра!

22.12.2018 МОСКВА

В Москве начинается работа над по-слесловием И. С. к дневникам И. М. Кудрявцева.

Дорогой Толя, я постараюсь быть как можно более краткой, потому что сама стыжусь своей назойливости. Насколько я знаю, тебе переслали все, что я успела наговорить²³, а это уже многие часы. Тебе ли не трудно себе представить, как я волнуюсь: представления не имею, близко ли это хоть в какой-то мере к тому, на что мы рассчитывали. Можно ли из этого хоть что-то сделать толковое. Я спокойна более или менее насчет того, что записано в два последние утра. Это что-то вроде реального предисловия к реальной книге, как мы ее задумали из небольших фрагментов, действительно связанных с этим именно автором и его жизнью именно в этом театре. Набросаны роли и т. д. Намечены связи этих ролей. Есть выходы на конкретные спектакли, ну и т. д. Что и требуется для предисловия. Текст, конечно, получился у меня довольно дырявый, но, вероятно, все-таки видно, где и как дырья надо будет заделать. А вот как обрисовать существо этой странной замечательной рукописи, этих 38 или сколько их там тетрадей, безусловно составляющих целое.

Что это за странный жанр, что это за рукопись, задуманная на годы вперед. Как возник этот поразительный опыт, когда, кажется, на одну и ту же чувствительную пленку записывают одновременно и хронику жизни одного человека безусловно талантливого и столь же безусловно обделенного крепкой и спокойной верой в себя, крепким сознанием того, что делает важное и нужное, что-то такое, что до него никто никогда не делал. На той же чувствительной пленке (спутывая в который уже раз рисунок ее сюжета) и жизнь театра, в котором актеру живется трудно и который сам как театр живет трудно, изменчиво, в жизненных изломах театральной судьбы. На одну и ту же чувствительную пленку записывается жизнь домашняя, опять же с мучительной открытостью, вполне непереносимая (эту домашнюю, семейную жизнь люди, принимавшие архив, обещались не открывать в публикациях). Жизнь Художественного театра 20-х—30-х—40-х и последующих лет открывается здесь, быть может, впервые в своих страданиях житейских и духовных, да и страданиях самых грубых, материальных, в беспрерывных отступлениях от того, что привычно считать нравственно необходимым…

История «поповского» рода вписана на ту же чувствительную пленку — семейная история одна из важнейших нитей в плетении ткани этих дневников. Для нас одна из важнейших задач ни в коем случае не расплетать эти нити, чувствовать и не ужаснуться, какую ткань рвали, какую плотную, живую ткань. Все видно, все прочувствовано до кровотечения, как рвут корни, которые держат почву, корни выкорчевывают не милосердно по отношению ко всему дерну, ко всему растительному покрову обычной нашей земли. А куда денешься.

На ту же пленку вписан тип Кудрявцева с его генезисом: одинокий, несчастливый человек, каких после решений «ликвидировать как класс» из каждого сословия появились тысячи и тысячи. Многих, конечно, поубивали, но не всех же. Читаешь тетрадь за тетрадью, хошь не хошь, а вникаешь, что это за массовое явление лишенство, именно массовое. И долгодействующее. Взамен отнятым правам и обязанностям лишенство доставалось в наследство вместе с конкретностью обид, унижений, уязвленности и постоянным ощущением враждебности.

Сколько людей — какие многие тысячи людей, умножающиеся от поколения к поколению, имели все основания считать себя униженными и оскорбленными (если вины за собой не чувствовали), и сколько тысяч и тысяч верили, будто они в самом деле несут в себе какую-то родовую вину. Тут возникает рядом еще один завораживающий исследователей предмет — дневники В. В. Лужского. Сейчас задевать его не буду, но вообще-то без этих дневников обойтись нельзя точно так же, как нельзя обойтись без смежной по времени и материалу рукописи И. Судакова «Моя жизнь в труде и в борьбе»²⁴.

Я жду совета, что мне делать дальше. Если только не склониться благоразумно: а не поставить ли тебе, дорогая Иннулечка, крест, не довольно ли, хватить мучить людей. Потому что вот и в этом письме я уже выползаю на вполне заминированное поле. Например, почему снова и снова все так ненавидят друг друга, живем в осажденной крепости, кто это нас все осаждает и осаждает, кто это нас все обижает и обижает. Это как у Островского к надувшемуся Тит Титычу — кто вас, Кит Китыч, обидит, вы сами всякого обидите. С утешительной, успокаивающей интонацией. Вот тебе и оборот типажей и тем Достоевского.

Прости меня, многогрешную. Жду, что ты откликнешься. Откликнись, я без тебя пропадаю. Твоя И.

22.12.2018 БРУКЛАЙН

Инночка, это полноценная инструкция к предисловию. Постараюсь сделать все, что обещал: составлю предисловие из твоих текстов (из твоих устных и письменных свидетельств). Если надо, напишу от себя какие-то мостики, не теряя твоего способа выражения. Все, что останется (а это очень много), попробую организовать как книгу или книжечку твою, сопутствующую дневникам. Когда все будет распечатано, посмотрим вместе и параллельно, придумаем заглавие. И выпустим эти две книжицы в мир.

Теперь просто отдохни от этих диктовок.

Обнимаю тебя, благодарю за непосильный труд и поздравляю с Рождеством, Новым годом и всеми праздниками. Мы все сидим дома, я делаю для ТВ-Культура Триптих (беседы 2006 года с Боровским, Кочергиным и Бархиным). Кажется, получается что-то существенное²⁵.

Т.

17.02.2019 БРУКЛАЙН

Инночка, прочитал все дневники нашего Ивана Михайловича, кроме нескольких тетрадей, которые еще не прислали. Но представление о герое вполне сложилось. Представление очень сложное, меняющееся, с прицелом на то, как это все объяснить нынешнему читателю. С этим прицелом вернулся к чтению твоих расшифровок. И стал открывать в них некую сквозную линию, которую частично попробую изложить. По мере чтения тетрадей, я все чаще и чаще глушил в себе чувство раздражения: зачем я это читаю, мне не очень нравится этот человек, этот герой из второго ряда актеров Художественного театра, за сорок лет своей там службы я навстречался и наговорился с ними досыта. Некоторые тоже вели дневники, как Влад лен Давыдов, другие спивались от зависти и непризнания рядом с теми, кто был в свете рампы, шел от награды к награде и получал все мыслимые «лимиты», как это называлось в годы войны (вычитал у того же Ивана Михайловича Кудрявцева). И вот сегодня, открыв уже не тетрадь Кудрявцева, а одну из твоих расшифровок, наталкиваюсь на ослепительные вещи. Дам две длинные цитаты из тебя расшифрованной, которые успокоили мою душу и укрепили в том, что надо довести до конца не только публикацию тетрадей неименитого актера (которого мы обессмертим, о чем он и мечтал), но и составить из твоих голосовых текстов еще одну книжечку, без которой трудно читать Кудрявцева в такой полноте, как это сейчас сделано…

20.02.2019 МОСКВА

Толя, дорогой, Настя только что прочитала мне твое потрясающее письмо. Я бы сказала: гениально прочитано, сверх того, что написано. Если на все это у тебя хватит сил и желания довести до конца, я счастлива и вознаграждена сверх всех своих заслуг. При том, что ты убедил меня, что заслуги имеются. В противоположность тебе я сделанных Настей расшифровок еще не читала. Но так сладко верить тебе.

И. С.

19.04.2019 БРУКЛАЙН

Инночка, дорогая, я, как ты понимаешь, много времени провел в круге твоих мыслей, слов, историй. Думал, обдумывал, выбирал. Я не выглаживал сильно текст, это можно сделать в любое время, но сейчас, без нескольких бесед, которых у меня еще нет, виден скелет возможного послесловия. Какие-то куски я условно озаглавил, везде сохранил акустическую прелесть твоей речи. Там, где мне казалось что-то недосказанным, написал, что хорошо было бы досказать или прояснить и т. д. Вопрос такой: не хотела ли бы ты посмотреть уже собранное, чтобы не работать мне и тебе вслепую? Мы ведь разделены океаном, и мне иногда кажется, что надо услышать от тебя отклик. Уже набралось более 100 страниц текста (если перевести его в привычный формат), и нужен твой глаз. Я прилечу 22 мая, и к тому времени ты спокойно все посмотришь, договоришь, поправишь при участии твоих прекрасных помощников. Если ты согласна, я тебе немедленно пришлю этот прообраз твоей статьи.

Обнимаю сердечно. Т.

21.06.2019 МОСКВА

Толя, родной и любимый!

Дочитала все собранное по твоему плану, т. е. весь текст Кудрявцева. Я поздравляю нас: книга вышла чудесная, такая, какую и хотелось сложить. Она сложилась, ее ждут, ее нельзя задержать. Она прекрасна. У меня на душе тоже прекрасно, как тогда, когда вы с Олей были у меня. <…> Целую крепко, обнимаю, радуюсь. Ай да мы! Все сделали как надо, а твое, мое послесловие к книге еще до меня не добралось.

Просьбу насчет переноса статьи могла бы мотивировать, но, вероятно, ты прав. Последняя тетрадь открывает книгу законно и правдиво.

И молитва под конец тоже на месте. Могу прибавить только: «…и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим…»

Это тоже слышится «за кадром».

Люблю, благодарю, радуюсь. Твоя Инна.

30.08.2019 МОСКВА

Толечка, боюсь предаться надежде, боюсь поверить, что все кончается благополучно, с наименьшими потерями в людском составе. Кудрявцев по вредоносности длительного общения с ним оказался на уровне гениев, давно известны фигуры, с которыми лучше никогда не заводиться бы, но кто бы мог подумать, что Кудрявцев опаснее, допустим, Макбета.

Когда уехала Настя, я оказалась совершенно оторванной от общения с тобой. Я понятия не имею, что за вирус на тебя навалился¹²⁶. Ты не можешь себе представить, как мне хотелось бы, чтобы все оказалось совсем, совсем позади и совсем, совсем без последствий. Как мне без тебя трудно и как мне стыдно. Я не могу никак найти слов отблагодарить тебя за твою самоотверженность, за щедрость по отношению и к этой работе, и ко мне лично. Действительно, не могу выразить. Не могу простить себе, что так или иначе, но оказалась виновата во всех сложностях последних месяцев. Может быть, я еще вредоноснее, чем Кудрявцев?

Прости меня, Бога ради. Пребываю в своем состоянии «колясочника» и счастлива, что вернулась Настя, которая теперь для меня основная и единственная, в сущности, возможность поддерживать с тобою связь. Все остальные ведь разболелись. Бедная Таня Горячева ведет себя с образцовым мужеством. Я считаю, что во всей этой нашей тяжелой работе она была действительно работник образцовый и обрела какие-то новые самостоятельные умения. Как бы я ни горевала из-за всех осложнений, сопутствующих нашей последней работе, дело стоило всех наших усилий. Я уверена, что книга Кудрявцева одно из лучших фирменных изделий нашего сектора. Я жду презентации как двойного праздника. Мечтаю, как все это пройдет. Мечтаю увидеть тебя здоровым. Мечтаю увидеть тебя счастливым. Мечтаю, мечтаю, мечтаю…

Пожалуйста, будь здоров, пожалуйста. И расскажи, чем был болен.

Твоя И.

Прости мой рыдающий тон, другого, на радостях, никак не могу обрести

30.08.2019 КЕЙП КОД

Инночка, дорогая и давно родная, спасибо за письмецо.

Про свои болезни говорить не хочется, тоскливая тема. Все произошло по Булгакову: дело не в том, что мы смертны, а в том, что внезапно смертны. В середине солнечного дня, без всякой видимой причины, случился коллапс всех важных систем — поджелудочной железы, печени и желчного пузыря. Лекари называют этот случай септическим шоком. На выписке из госпиталя кейпкодовского они сказали, что я был в часе от ухода. Но вот, не ушел, чему рад (несмотря на то, что ты меня бы сейчас не сразу узнала). Мы пока на Кейпе, сижу на жестокой диете и радуюсь любому солнечному дню.

Не благодари меня за Кудрявцева, я это делал из любви к тебе и к делу, которое мы затеяли. И мы доведем дело до конца очень скоро. Поскольку Настюшка вернулась, возобновим переписку.

Буду рад любой твоей весточке.

Обнимаю 100 раз.

05.09.2019 МОСКВА

Толечка, радость моя, как я счастлива, что этот мне неведомый безымянный вирус отступился от тебя. Что кроется под псевдонимом «септический шок», не знаю, лишь бы тебе стало легче. И лишь бы не повторялось никогда.

Наверное, сентябри в бостонском округе соответствуют старой доброй «индейской осени». А у нас за окном сегодня вполне прекрасно из-за законов невнятного августа. По законам невнятного августа листва забронзовела, березы совершенно золотые и на удивление густа зелень больших, необлетевших, схваченных на лету пышных деревьев. <…>

Толечка, радость моя, прости и не знаю, как передать тебе, — я не знала, что благодарность может так терзать и вымучивать, если ее ничем не выразить. Я ведь понимаю, как ты утомлен, а этот Иван Михайлович в противовес своему тезке Москвину не из тех, в общении с которым набираешься сил и внутреннего лада…

А теперь я хотела бы, чтобы фирма занялась бы дневниками Василия Васильевича Лужского, и это как противоядие, это антисептик. Это до того чисто и ясно, и не зря К. С. в одном из последних писем из США твердо говорит: Василий Васильевич лучший человек в Художественном театре, другого такого не было и нет. Рядом с ним и так же хороша Книппер, говорит К. С. далее. То же внутреннее спокойствие, глубокая невозмутимость, свет, который сам себе светит и всем светлее. О МХТ как о легенде праведной земли и как о реальности. Потому что она ведь и есть праведная земля. Как бы здесь ни грызлись и как бы их всех ни портили.

Нет, нет, не помру, пока не будут напечатаны еще две книги, пусть все прочтут «Моя жизнь в труде и борьбе» Судакова и контрдействием к нему записи, которые ведет Лужский, уничтожая свои старые записные книжки. Как там у трамвайной остановки близ Дома Советов, где как театральные афиши объявляются идущие здесь заседания очередных процессов Промпартии и прочее. И как там переносили остановку и люди продолжали выпрыгивать здесь. И какая там поразительная запись относительно соболей и как их жалко, этих соболей. Все передохли. Хотели, чтобы им было лучше, а они передохли. Никто не хотел, чтобы они передохли, а они передохли. Вот это какое-то тихое смирение человека, который говорит о собственном своем классе, о купцах, что вот они тоже передохли. Он готов признать, что купечество было сословие вредное. Он подростком чувствовал себя виноватым перед дворянами — родители ведь выходцы из Шуи, разбогатели, как все в этой Шуе, на производстве хозяйственного мыла, приобрели в Москве захиревшую усадьбу Лопатина. Тот самый участок, где был замечательный фруктовый сад с замечательными славившимися абрикосами. А потом сад и дом Степановой²⁷. Та самая Степанова, которая уйдет от Горчакова и из квартиры Горчакова. Была приглашена гостеприимно Василием Васильевичем <Лужским> как угодно долго жить в его доме, в том самом, который куплен у Лопатина и где цвели по весне абрикосы. Так хочется, чтобы все это было напечатано. Там вызревали абрикосы. Абрикосы вызревали, потому что у Василия Васильевича была легкая рука. Почти все студийцы, которые прошли свою молодость рядом с ним, были счастливы в профессии. Заодно опубликуем наконец письма Василия Васильевича к Константину Сергеевичу. Василий Васильевич просит послушать молодого и талантливого из Незлобинской студии. Этот молодой и талантливый тот самый Синицын²⁸, который будет Яго. Идеально тактичное письмо, и идеальное знание того, кому оно адресуется.

Толечка, это надо издать. Со ссылкой, что неразборчивость почерка очень преувеличена. Тем более что большая часть до нас дошла уже в перепечатанном Ольгой Сергеевной <Бокшанской>²⁹. А Ольга Сергеевна читала руку своего свекра превосходно. Да и у ме-ня довольно много переписано. Может быть, уместно будет потом вспомнить про дружбу Олега Николаевича с внуком Василия Васильевича³⁰.

Толечка, замечательный театр, он же праведная земля, он же террариум единомышленников, он же утопия. <…>

В связи с И. Судаковым предлагаю выслушать обе стороны. Впрочем, есть и третья, и четвертая, и пятая стороны. В общем, начинаем серию, поскольку и ты и я остались в живых. Что же нам теперь делать, будем работать. Не оставлять же столько хорошего в замыслах.

Целую, люблю, благодарю бесконечно. Хочу видеть, хочу исходить в благодарностях, пусть все идет правильно.

Твоя И. Н.

21.09.2019 МОСКВА

Толя, дорогой!

У меня три дня праздника после трех дней волнений и огорчений. Я убивалась, потому что мой старый телевизор — как все его ровесники — трансляций не принимает. И мой племянник Алеша напрасно покупал к нему приставку: после двух часов возни с нею все равно ничего не было видно. Но я недооценивала, как наш народ сметлив: некто Мила, подменяющая мою патронажную сестру, в свои 69 лет вполне сдружилась с интернетом, и вот я с утра с 17 сентября по нынешнее утро включительно видела все-все и сверх всего³¹.

Итак: Толя, по-моему, это прекрасно. Прекрасно тем, как все естественно, как все подготовлено долгой, хорошо сложившейся жизнью человека, органически содержательного и одаренного интересом встречным и поперечным. Этот человек к тому же разборчив и с годами все более вслушивается не только в контакты фактов искусства, но и в странную нашу жизнь, как она выражается в личностях. Спасибо Миле, она дала мне просмотреть и знакомые мне ранее «Силуэты»³². Силуэты показались мне на этот раз занимательнейшим образом между собой сплетенные в своих различиях. Мне кажется, что они связаны друг с другом, как друг с другом связаны двенадцать фигур на часовой башне в средневековом городе. Когда бьет полночь, проходят все 12 фигур. Смерть их провожает. Из тех, кто прошли силуэтами сегодня, многие, ну, не многие, но все же живы. Из трех фигур нынешнего цикла, слава Богу, Кочергин и Бархин не отбыли. Дело не в месте нынешнего пребывания, а в путях, в мотивах времени, в красоте башни. А также в шуме города и листвы близ часовой башни.

Это рассказы о театре, существующем в «зимней стране» с ее звуками, которые (см. из Барона Мюнхгаузена) «в лютые морозы замерзают, а потом оттаивают». И вылетев из рожков, наполняют собой пространство. Рожков несколько? Их сотни, если не больше…

Толя, мы очень многих встречали. В твоих нынешних собеседниках звуки, слава Богу, не замерзали. Это, скорее всего, счастливая случайность.

Зимняя страна. Как в ней жить?

Притворяется глухонемым мальчик Кочергин. Гардероб масок, одежд, гримов, имиджей, интонаций — как способ сохранить себя. Увлекателен и увлекает в своей небездоходной игре Сергей Бархин. Замечательный народный тип, превращаемый в социальную маску, — Михаил Ульянов. Между прочим, я только недавно поняла, что слова «народ» и «нация» — это взаимные кальки. Оба слова происходят от слова «род», «рождение», «род» лат. родовое, natalie.

Вчера, на этом месте, у нас с Настей оборвалось, а я, оставшись наедине со своим текстом, начала его корежить. Сейчас попробую диктовать, что написалось заново. Меня странным образом более всего волнует чисто профессиональное: поразительный практический отказ критика, театроведа от письменного текста. Все переведено на какую-то прямую трансляцию душевного состояния участника разговора на двоих. Это более всего поражает в случае с Боровским. Это поразительно к тому же снято, я не знаю, кто диктовал и поведение камеры, и логику монтажа: все выходит как бы само собой. Выходит так, как выговаривается. Выходит так, как руками показывает нам что-то важнейшее в своей работе прекрасный Давид. Как работают его руки. Как одна старается помочь другой, иногда удерживая, иногда помогая договорить. Это просто сказка. Меня, после моих злосчастных опытов, волнует отказ от слова письменного. Хочу понять, откуда сила твоего присутствия, ведь по ходу действия (оно же — показ, интонация, жест, все что угодно, но ведь не рассказ). Что в кадре? В кадре все, т. е. именно то, что не выговариваемо словами, но тем не менее выговариваемое перед нами. Что человек чувствовал когда-то в момент творчества, как и в момент восприятия чьей-то мысли, это творчество однажды оценивающей… Ну вот, я с написанного, передиктовывая, снова путаюсь. Написанное мне мешает. Удаляет от того блаженно полного контакта с тем, что руками буквально на пальцах додумывает твой собеседник. Додумывает в твоем присутствии. Как и почему доходит твое присутствие, когда тебя в кадре нет…? Не знаю. Но доходит пленяюще. Какой-то совершенно новый вид творчества? Восприятие — это, конечно, творческий процесс. Посыл воспринятого это еще один процесс, опять же творческий. Как при этом рождается… Откуда берется энергия, как она передается? И как при этом в обоих собеседниках — в тебе, как и в Боровском, в тебе, как и в Кочергине, — ощутим «тышлер», столяр, человек, который делает своими руками. И опять же чудо. Ты понимаешь, как все это делается, как строится пространство, как осмысляется. Что получается.

Ах, какие замечательные передачи! Как они соприкасаются со всем, о чем там речь. И пространство, где мы живем. И бесконечность, и спертость. И ход времени в пространстве. И все такое прочее. И ощущение того, как хороши люди, — ты мне однажды написал, чтобы я не слишком злоупотребляла эпитетом «хороший» (филологический вопрос: из какого гнезда слово «хороший»? Ведь не от слова «хор»? Понятия не имею, и никто мне ничего не подсказывает). Волшебно хорошие все. Даже и Бархин, как ни гримируется. Все честные. Ну там дальше у меня на бумажке еще много и много. Я поздравляю тебя, рада за тебя. Рада тебе. Ты меня утешил.

«Утешь вас Бог, как вы сегодня сами

Утешили несчастного страдальца»…

Не знаю, насколько был несчастлив Дон Гуан, но я у тебя действительно в последнее время довольно-таки несчастный страдалец. Тобой восхищаюсь, повторяю: радуюсь. Благодарю.

P. S. на всякий случай сообщаю: у меня остается страниц десять из этого же письма к тебе. Напрасная попытка письменно выговориться.

23.09.2019 БРУКЛАЙН

Инночка, в ответ на переданное Настей письмо хочу сказать, что такое письмо практически является оправданием моей долгой жизни (в моих собственных глазах). Нам надо было прожить тесно рядом эти 40 лет, чтобы ты заметила то, что мало кто заметил. Значение устной речи, зависимость от необыкновенного собеседника (а мне посчастливилось их иметь, и м. б. именно Боровский оказался едва ли не самым важным собеседником). Мое не-присутствие в кадре сначала было вызвано техническим моментом: в 2006 году я записывал наши разговоры с одной камеры, поскольку не предполагал, что будет эта большая работа. А потом оказалось, что именно отсутствие физическое в кадре магически возвращает мое присутствие… <…> Когда я стал это монтировать, и сокращать, и вникать в собеседников спустя 13 лет, а в Дэвика и после его ухода, я в самом своем голосе и словах, которые обдумывал сто раз, открыл возможность присутствовать в воздухе этой работы, а не просто сидящим напротив человеком, который часто превращается в подставку для микрофона. И потом, чем ближе к финалу этого «триптиха», тем яснее понимал, что это, вероятно, моя последняя работа для русского телевидения. Издалека это не делается. Отсюда появилась интонация, объединяющая всех героев и меня вместе с ними. Эдик Кочергин откликнулся письмецом, в котором сказано нечто очень близкое к тому, что уловила ты.

Спасибо тебе за это.

По книжным делам: сегодня художник показывает и новую обложку, и верстку, и все остальное. Наши женщины говорят, что он хороший и с ним можно работать. Надеюсь, что в течение нескольких недель книжка уже выйдет…³³

PS Вот письмецо Эдика Кочергина, продиктованное Ане, его жене (извини за хвастовство):

Анатолий Миронович, добрый день-вечер! Посмотрели третий фильм. Вот слова Эдуарда Степановича: Толичек, огромное спасибо тебе за твою прекрасную работу над нами. Спасибо за твою мудрость и человеческую нежность к нам, мечательную память. От меня спасибо тебе за Бархина и Давида Боровского. Ты нас объединил собою — ты четвертый. Ты — наш. Здоровья тебе! Привет Юлии! Берегите себя!! Твой Э. Кочергин

27.08.2020 МОСКВА

Дорогой мой, после известий, присланных тобою мне из американского леса, я не имею от тебя решительно никаких сигналов. Равно как и ты не имеешь никаких от меня. Дело, однако, в том, что от меня никаких сигналов и быть не может, кроме того, что я занимаюсь довольно скучным делом. Дело это просто называется естественной смертью. Смерть не страшна, но умирать долго очень скучно. Это занимает очень много времени и причиняет много чисто физической боли. Человек как никогда нуждается в чужой доброте и в таком замечательном свойстве окружающих, как сострадание. При всем том я стараюсь много работать, и мне кажется, что мне это удается не совсем бесславно. Дорогой, у меня, как это ни странно, полно планов работы для нашего сектора — разумеется, без меня. Если Настя продлит свои милости, я бы продиктовала бы план изучения того, как Станиславский работал с актером, — результат сквозного чтения всех режиссерских рукописей Станиславского (а я прочитала их, как выяснилось, все). Он показал занимательную вещь — ни разу и никому не подсказал того, что можно было бы назвать чувствами. Актер абсолютно волен, хуже того — обязан быть вольным в определении того, что может испытывать, допустим, Аркадина в разговоре с Тригориным. Условно говоря, впервые ли у нас такая история или каждым летом возникает «очередной сюжет для небольшого рассказа». Помню ли я, чем эти истории всякий раз кончались, или у меня память каждый раз обрывалась безнадежно, в запасе ли у меня все заклинания или это ужасная импровизация, импровизация постыдная и постыдность ее для меня нестерпима. Тем не менее ни одного слова подсказа Книппер, как ни одного слова подсказа самому себе в роли Вершинина. Ничего того, что вроде однажды обронил Ефремов на репетиции <«Трех сестер»>: у него <Вершинина> каждый раз, когда перемещается их дивизион, непременно будет какая-то Маша. И так же тоскливо будет от того, что бывают же квартиры, где печи не дымят, а у меня почему-то дымят непременно. И так оно будет всегда. Это при всей моей вере в окончательное счастье человечества.

Толя, меня страшно интересует его, К. С., выбор, то, о чем хотела написать Майка Туровская, — о любовных дуэтах. Станиславскому ведь ни с кем, кроме как с Книппер, они не удавались. При том что в сценических встречах с Андреевой, конечно, сквозило настоящее тяготение этих двоих. А ничего похожего на тяготение с Ольгой Леонардовной, этого в их взаимоотношениях никогда не бывало. Я не хочу злоупотреблять добротой Насти, но если тебе это показалось бы небесполезным для дальнейшего движения наших работ по МХАТу, а может быть, вообще по теории актерского искусства, то я бы еще раз продиктовала мой плач Насте.

Факт тот, что Станиславский ничего не подсказывал актеру — ни словечка сверх того, что может в пьесе прочесть всякий. Но при том абсолютно уверен, что та же Книппер прочтет абсолютно верно и именно то, что войдет в общую цельность и прелесть создаваемого спектакля. Единственный случай, когда он отступается от этого своего принципа (о чувствах не говорим), работа над «Месяцем в деревне». Но вот тут Ольга Леонардовна чуть с ума не сошла от изменений в условиях этой работы (см. письмо К. С.), его пылкие повторяющиеся мольбы простить его и уверения, что все будет как всегда прекрасно.

Толечка, мне ужасно тебя не хватает в эти мои предсмертные часы — это патетически звучит, но это на самом деле так. Мне тебя не хватает, я люблю тебя, как и люблю нашу общую работу. Мне в этой работе было всегда прекрасно. Обнимаю и прошу прощения за этот мой нынешний срыв.

14 ИЮНЯ 2021 МОСКВА

Дорогой Толя, ну вот, Настя только что устроилась передо мною со всей необходимой ей аппаратурой, так что я могу попробовать рассказать тебе все. Было бы что рассказывать… С чего же начать? Давай начнем с конца, т. е. с той самой минуты, когда я тебе диктую. Минут тридцать тому назад на ее месте сидел Дима Крымов, он привез мне предмет, который оказался в Москве сегодня одним из наиболее востребованных. Это вентилятор. Жара стоит совершенно несусветная, дышать нечем. Сказать, чтобы вентилятор очень уж способствует возможности дышать, я бы не рискнула. Но Диме огромное спасибо. Он объездил все московские магазины, нигде нет, и в итоге ему одолжили для меня вентилятор в театре Райхельгауза. Вышло так, что, видимо, как тебе, так и мне самые хорошие и самые добрые впечатления доставило существование Димы Крымова…

Книжка Диминых режиссерских экземпляров с его прекрасным предуведомлением, поясняющим характер рукописей, была расхватана, благо цену не заломили, все 50 томиков, предложенных публике, разошлись. Надеюсь, что тебе кто-то догадался приобрести. Дима мне принес экземпляр еще вчера. В его вступительной статье как довольно большой кусок вошла запись моего с ним телефонного разговора, текст, по-моему, получился. Мне очень интересно, что ты скажешь и о книжке в целом, и предуведомлении от автора, и о заключительной статье Дины Годер, и само собой разумеется, мне любопытно, как ты воспримешь мое участие в этом издании. Завтра же Дима вместе с Инной поедут за границу, кажется, во Францию, отъезд связан то ли с необходимостью продолжить лечение, то ли просто с возможностью отдохнуть.

Дима после спектакля «Дон Жуан» имеет огромный успех. Утром он, слегка хихикая, рассказал мне о полученных им предложениях «ставить, что выберу» от пяти разных театров. Театров действительно очень разных. Вероятно, он был бы очень заинтересован и в твоем совете. Я же давать совет не рискнула. Пусть хоть немножко приглядится к тем, кто сватается. «Гарна дивчина что засватана». Вот он у нас именно такая гарная дивчина. Как единственный мой совет я посоветовала ему припомнить, как в «Сказке о мертвой царевне и семи богатырях» царевна отвечает сватающимся к ней семерым: «…Всех я вас люблю сердечно, для меня вы все равны, все удалы, все умны… Но другому я навечно отдана. Мне всех милей королевич Елисей…» Королевича Елисея Дима не назвал. Кажется, и не имеет в виду такового. Очень у него интересные отдельные собственные задумки, его, Димины, задумки. Например, свести воедино в одном зрелище русские народные сказки о поисках счастья и прозу Платонова. Тем более что Платонов квартиру имел как раз рядом с тем домом, где играли премьеру «Костика», с этим самым зданием бывшего Камерного театра. К слову сказать, у меня был случай навестить Платонова в этой его квартире, он через меня пересылал моему отцу возвращенный им долг. Оказалось, какую-то сумму был ему должен. Одно из тех впечатлений, которые были довольно сильны. Вроде как впечатления от Сахарова, которого я видела, зайдя более или менее случайно к Саше Галичу. В писательский дом у метро Аэропорт. Такое же сильное впечатление. Интересно, откуда берутся вот эти резкие токи от людей, которые ничего тебе не сказали, ничем не заняли твоего внимания, подобно тому, как и ты не занял их внимание. А вот забыть невозможно. Носишь как шрам. Или, если хочешь, как корону. Скорее все-таки как шрам. Меня страшно растро-гал Дима.

Ты вряд ли поймешь, вряд ли поверишь, как сильно я страдаю от своей инвалидности. От вполне постыдного существования, когда ты сама ничего не можешь. Одиночество, соединенное с беспомощностью, ужасно. Все время кого-то на помощь приходится звать. Вот сейчас мне совестно, что злоупотребляю временем и умением Насти. Ничего в моей жизни нет, кроме разнообразных болей.

Моим постоянным присловьем стало описание моей болезни: полиартрита. Знаю до сотни людей, страдавших от этой болезни. Действие продолжается бессмысленно, некрасиво, всем надоела, всех замучила. Ну, садимся обратно и ждем, что же там еще будет.

Но я собиралась рассказывать о том, что что-то происходило. Ну да, что-то происходило. Во-первых, мне вспоминается, как я однажды хотела озаботить Лелика <Табакова> своими волнениями насчет моих предстоящих похорон. У Лелика была в ответ чудная интонация, которой он меня прерывал, находя разговор пустым: Инка!

А дальше будет абзац, который, наверное, не надо диктовать. Это будет перечень нежных и жалобных слов. Разнообразные признания все в той же любви, однообразные расписки в том, что я помню и ценю все радости наших совместных трудов. Ценю удачу, выпавшую мне столько лет сотрудничать с тобою, ну и т. д. и т. п. Дальше ты знаешь сам… Я желаю всяческих удач той земле, по которой ты ходишь. Большое счастье, что для тебя не труден этот круг, сколько в нем километров. И не буду перебивать свою фразу, что примерно 10 метров от моей постели до моего стола это 10 метров мужественного преодоления полного нежелания, да и полной невозможности ходить. Но очень не хочется есть в кровати. <…> В общем, я, несомненно, очень противная старуха, но, если вы мне покажете старуху, которая в моем положении не так противна, я постараюсь с нее брать пример. А пока мне ужасно жалко, что Димка сегодня уедет. Хотя бы хорошо, что можно поехать во Францию, хорошо, что рядом с Бостоном такие прекрасные места, хорошо, что Лондон, где обретается Аркадий, город превосходнейший. В общем и воистину Слава Богу. Пусть и дальше хранит все добрые места и всех хороших людей. Толечка, припомни, ты когда-то сделал мне некоторое замечание по стилистике, что я злоупотребляю выражением «хорошие люди». Да нет, просто это такое счастье, что хороших людей много и что многие из них меня жалеют. Любить, жалеть это правильно. Я тебя обнимаю. Я всегда рада получить от тебя вести, даже если они в чем-то печальны, но в чем-то они и не печальны. Ведь важно, что мы все-таки продолжаем любить друг друга. Обнимаю невиданную мной Киру. Во 2-м классе? Ну до чего же быстро растут чужие дети… На этом конец.

14 ИЮЛЯ 2021 КЕЙП КОД

Инночка, дорогая, сочинил длинный ответ на последнее письмо, но текст поздним вечером самым таинственным образом исчез из компьютера в какое-то облако. Так что с утра пишу заново, набравшись сил.

Начну с жанра. Я назвал твои тексты письмами, на самом деле они, конечно, послания. Вроде тех, что запечатывают в бутылку и бросают в океан. В твоем случае — через океан. И все доходит (спасибо товарищу Гуглу и Сергею Брину с товарищем, которые этот гугл изобрели). Тебе надо высказаться, и я это не просто понимаю, но чувствую всеми фибрами своей немолодой души. Ты там заметила фразочку мою недавнюю, что все твои письма многолетние хранятся в отдельном файле на рабочем столе компьютера. А значит, никуда и никогда не исчезнут. Подтверждаю. Не исчезнут. Никогда. Еще по дневникам И. Кудрявцева и послесловию, которое мы с тобой в четыре руки сочиняли, стало ясно, что ты полна идеями и воспоминаниями. Как прекрасно, что ты перестала бояться записывающего устройства, как хорошо, что Настя научилась расшифровывать твои зигзагообразные монологи, а иногда успевает передать даже самые мелкие особенности твоего речевого стиля. Именно поэтому я закончил прошлое письмецо странным для посторонних призывом «не уставай, пожалуйста». Это я про твои монологи через океан.

Ты поместила «в бутылку» множество заманчивых предложений. Ох, как бы я за них взялся и поговорил бы с тобой рядышком про судьбу стиля модерн, про Достоевского и «Бесы», про Горького и Ницше, про культ силы, из которого вырос соцреализм, даже про «оступающуюся», приседающую женскую походку, которая тоже сигналит о своем времени (цитаты из Леонида Андреева я, честно признаюсь, не помнил).

За многое бы взялся, но не могу. Не потому, что брожу по «кругу Кунамессетта», то есть бездельничаю. Как ни странно, в этих прогулках и в самом безделье открылась творческая составляющая. Я нашел здесь приятеля, который ходит вместе со мной и с которым я разговариваю часами. Он из другого советского мира, питерский, был конструктором каких-то суперсекретных изделий, летал, обеспечивал безопасность подводных лодок. Тихий, не болтливый, все понимающий и умеющий слушать человек. И «побасенки» мои изливаются перед ним с той степенью свободы, которую я хотел бы сохранить на бумаге. Ведь «круг Кунамессетта» помимо все прочего есть пространство без начала и конца. Тут все жанры плавятся вместе, легко переплетается высокое и низкое, вся та немыслимая жизнь, которой был свидетелем и очевидцем. И ведь действительно был, ты знаешь. Как говорится, призвали всеблагие как собеседника на пир. Ну, пир этот только в том смысле, что 20 лет был в теснейшей связке с Олегом Ефремовым. Но «в совет допущен был» и «роковые минуты» исчезнувшего мира застал.

Инночка, надо же вспомнить эти минуты. Ну, хотя бы так, как когда-то вспомнил финал советского века через распад МХАТа. «Уходящую натуру», как ни странно, сочинил тоже здесь, но не на Кейп Коде, а в городке по имени Ревера (русские думают, что это американская Ривьера, а это просто фамилия генерала эпохи Гражданской войны). В Ревере, на берегу холодного океана, где мы тогда жили, в ответ уходу Олега многое вспомнилось, но далеко не все вместилось, вернее, было разрешено моим внутренним цензором. Много лет подбирался ко второй книжке, через все «нулевые», а потом «десятые» с их тоскливыми фатальными переменами. Оказавшись вновь за океаном, многократно начинал писать, бросал, снова начинал. И что-то все время останавливало. Объяснить эти приступы коротко не могу. Может быть, строчки Пастернака подходят: «Прошло ночное торжество. / Забыты шутки и проделки. / На кухне вымыты тарелки. / Никто не помнит ничего».

Как ни парадоксально, прогулки по индейскому кругу в пандемию сильно помогли. Когда-то, в начале 80-х, услышал от Мераба Мамардашвили простое наблюдение: ты не знаешь, что хочешь сказать, пока не сказал. Мысль рождается вместе со словом, корректируется высказанным и т. д. В последние несколько месяцев я проговорил, выговорил новую «уходящую натуру». Почувствовал интонацию, даже возможный порядок глав. Е. Б. Ж., конечно, все это может исчезнуть без следа, как текст письма к тебе вчера ночью. Но все же есть чем занять душу и голову.

Прости это лирическое токование, не мой жанр, но ты тоже часто вспоминаешь по случаю какие-то забытые строчки. Об этом думал, когда по твоей наводке прочитал записанный Димой Крымовым ваш разговор про начало «Современника». И вновь поразился твоей способности нащупать в импровизированном монологе интонацию, тон, как в старом МХТ, и провести основную мелодию сквозь словесное кружево. Твое кружево. Воздух образует узор, все это знают, но мало кто умеет. Открывается в твоем узоре новый Толя Эфрос (для тебя Толя, для меня, конечно, Анатолий Васильевич). И совсем неожиданный Виктор Сергеевич Розов, изувеченный войной человек, которому будет суждено открыть послесталинскую эпоху нашего театра. Я не был прямым сверстником Олега Ефремова, да, уже жил на свете, но не был очевидцем. А ты была, да не просто зрителем, но непосредственным участником большого дела. Пока оно «не обжелезилось». Это, кстати, словечко В. Саппака, твоего приятеля, книжку которого мы с тобой лет десять назад выпустили. Но сейчас, прочитав твой текст, записанный все понимающим и еще лучше чувствующим Димой, я понял, чем отличается текст историка театра от текста историка-очевидца. Меня там не было, вот и все.

Кстати, ты толкуешь на разные лады о том, каким воздухом люди 56 года стали дышать, что в том воздухе вдруг появилось. И Пастернака поминаешь, и Смоктуновского в «Идиоте». И фантастически точное определение Н. Берковского, который описал явление актера в «Идиоте» 1957 года практически как библейское чудо. Это ведь он вспомнил весну воды, весну зверей и деревьев и самую раннюю, и еще не очевидную, весну света. И ты в пандан Науму Яковлевичу чудесно портретируешь Смоктуновского в первой картине «Идиота» в БДТ. «Как было холодно в этом вагоне, и над яслями там теплая дымка не плыла, в этом легком женевском пальтишке, в котором он ехал в совершенно ледяной еще Петербург. Весенний, весенний и от этого еще трижды более холодный, и продувной, и остужающий тебя. Это все предвещало „Современник“? Да. Это все предвещало „Современник“, который не мог стать тем, каким ждали. Никто не мог бы стать таким, но благословенно то, что этот свет в него входил и этот свет манил. И на этот свет хотелось идти, и ты шел». И там же с присущей тебе трезвой ясностью уточнение из будущего: «Не было усилия воскресения… Вся страна побоялась воскрешать».

Как жаль, что я в свое время не успел расспросить тебя про «Новый мир» тех лет, твоих лет, про Асю Берзер, твою приятельницу, которая открыла «Один день Ивана Денисовича» и много чего еще. Ведь как будто катаракту сняли с глаз людей, и у нас, и в большом мире, после того как повесть Солженицына вышла в свет. Я тогда был на третьем курсе Горьковского пединститута, а ты уже консультировала «Новый мир» и там печаталась. Как вы там в «Новом мире» жили-выживали? Я десятки раз потом разговаривал в «Матвеевском» с В. Лакшиным (тоже гуляючи по тамошним дорожкам), но с тобой почему-то не успел. А вот теперь прочел твой текст и тихо восхитился.

В главном ощущении ты права. Конечно — я не вернусь, а ты сюда не приедешь. Кстати, «Переписка из двух углов» — это название книжечки 1920 года, когда Вячеслав Иванов и М. Гершензон оказались в одной комнате и написали друг другу 12 писем. Про жизнь, про бога и его отсутствие, про то, как преодолеть распад. Эту книжку я взял с собой в числе немногого, что привез. Про нашу переписку через океан тогда не думал, все это возникло стихийно. И счастливо, мне кажется, для нас обоих.

Очень не хочется впадать в хандру, ту самую, что хуже холеры. И потому храню в душе самые простые человеческие проявления нашей с тобой дружбы. Помню свой последний приезд в Москву, когда появился у тебя на третьем этаже. Ты была уже в горизонтальном существовании, но какой был светлый разговор. И каким царским жестом исхудалой руки ты указала на эскиз Н. Акимова на стене и подарила мне тот эскиз на память. Он теперь у Юльки вместе с другим твоим даром в виде прекрасного рисунка Рустама Хамдамова.

Кстати, спросил у товарища Гугла, который понимает нас с полуслова, откуда идет шутка, которой ты подытожила свое послание («Ваше высочество, вставайте, Вас ждут великие дела»). Так вот, делюсь чужой эрудицией: такими словами, по преданию, слуга французского аристократа и известного историка герцога Сандрикура Максимилиана Анри де Сен-Симона (1720–1799) будил своего хозяина. Ну, что сказать, ты не слуга, а уж я совсем не французский аристократ. Будем делать то, что можем. Ты будешь диктовать и править, Настя будет расшифровывать. Ты веришь «в настоящий тот свет», я не очень. И потому буду ходить по кругу, в котором нет ни начала, ни конца. Пока ходишь и мыслишь — существуешь.

Обнимаю тебя нежно, Т.

5 ОКТЯБРЯ 2021 КЕЙП КОД

Инночка, дорогая, вот уже несколько недель как молчит наша Настя (и, соответственно, ты). Не знаю, что там в Москве происходит, про что думаешь и что вспоминаешь. Я тоже помалкивал, потому как конец лета и начало осени занимался одним странным делом. Помнишь, я тебе сообщал о лекциях по зуму в прошлом году? Они происходили раз в неделю, и я через океан, наподобие нашей переписки, что-то такое рассказывал первокурсникам про Художественный театр и как его понимать. Начал от тоски, от кейпкодовского безмолвия, а потом втянулся и стал осваивать новый для меня способ существования. Вещать в мировую пустоту, не видеть тех, кому вещаешь, не слышать их реакции, не понимать, как «слово наше отзовется», — ну, совсем чужой мир. Так прошел год. А потом я решил все-таки оформить эти «зумы» и стал их тотально редактировать (вместе с моим теле-другом Лешей Шемятовским). Микрохирургия по скайпу: фраз, слов, длиннот, пустот и красот. Плюс к этому труднейшая работа по визуальному оснащению каждого сюжета и т. д. В итоге к началу нынешней осени, вернее, к началу учебного года произошло в моем мирке событие: создана папка электронная, в которой выложены все 11 зумов, включая мою последнюю публичную лекцию про «Двух Олегов» на Новой сцене МХТ. Там и К. С. и Н-Д, и Чехов с Горьким, и Мейерхольд с Вахтанговым и Сулером, и Миша Чехов с Мишей Булгаковым. То есть основные персонажи мхатовской жизни и основные персонажи наших книг, выпущенных за последние четверть века. Всему этому я присовокупил условное название, которое нагло заимствовал у тебя: «Художественный театр. Жизнь и приключения идеи». Надо сказать, что эту книгу и тебя саму я в этих зумах не раз поминаю, так что название цикла, надеюсь, станет для студентов не пустым звуком. Каждая лекция занимает 45–50 минут, и я еще оставил там хвостик вопросов студентов прошлого года и моих ответов, чтобы как-то уйти из академической мертвечины и передать шум времени. Теперь в новом году, по субботам, они смотрят эти мои зумы сами, собравшись в разных аудиториях, а потом я прихожу к ним in person, и они задают свои вопросы. Иногда очень содержательные. Формально лекции адресованы первокурсникам, на самом деле многое из того, что там обсуждаю, действительно занимало нас (и тебя и меня) долгие годы. Так что, как говорил дорогой К. С., я тоже не зря ел советский хлеб. А то, что хлеб стал почти советским, сомнений почти не осталось.

Мои девушки, Юля и Кира, отбыли в Нью-Йорк, Кирку по бюрократическому недоразумению вместо 3 класса зачислили в 4-й. В этом штате учитывают год рождения, а у нас в Бостоне месяц. Объяснить им, что они делают ошибку, невозможно. Утешает меня давний рассказ приятеля Камиля Икрамова. Он был сыном казненного в 38 году руководителя компартии Узбекистана Акмаля Икрамова. Сынок отбыл много лет в лагере для детей врагов народа, дальше пятого класса не продвинулся, потом, когда начался реабилитанс, объявился в Москве и партия предложила ему на выбор любой вуз. Он выбрал областной Московский пединститут, объяснив смелость простым соображением: да, они меня выгонят через несколько месяцев, но я всю оставшуюся жизнь могу говорить, что у меня неполное высшее образование. Кстати, в этом ущербном вузе, вроде моего Горьковского пединститута, этот Камиль встретил и Юлика Кима, и Войновича, и Тендрякова, с которым он потом написал пьесу «Белый флаг».

Это я тебя пытаюсь настроить на волну воспоминаний, которая так прекрасно у нас началась минувшим летом.

Т.

11 ДЕКАБРЯ 2021 БРУКЛАЙН

Инночка, дорогая и бесконечно далекая. Вспоминал тебя весь сегодняшний день, прочитав еще раз — уже в книге — твой телефонный разговор с Димой Крымовым, который он сделал вступительной статьей к сборнику «режиссерских экземпляров». Поразительна свобода, с которой вы там общаетесь на самые сложные темы. Как хорошо, что именно ты благословила его на публикацию странных текстов. Это ведь, по сути, запись режиссерского подсознания, которое обычно скрыто от непосвященных. Теперь прочитают, сравнят с тем, что видели, и, может быть, смекнут, что же это такое — искусство режиссуры. Новое искусство, не очень зависимое от литературы, как и весь театр. И сколько там смешных и острых поворотов, как непредсказуемо ветвится фантазия творящего. Мы знали только «волшебную коробочку» Булгакова, а тут 9 волшебных коробочек сразу, и выставлены они без всякого стыда на всеобщее обозрение. Видимо, что-то произошло в русском искусстве, в самом бытовании театра, что внутренне разрешило Диме (и тебе вместе с ним) пойти на то, что раньше трактовалось бы святотатством и кодифицировалось театрально-уголовным кодексом.

Мы с ним (Димой) тайно обсуждали, что он еще может сделать для Основной сцены МХТ. Он придумал нового Льва Толстого в «Сереже», а теперь думает о новом «Диккенсе» (так условно пока обозначается идея). После «Сережи» это будет воспринято, уверен, с надеждой. Несколько дней, что он был в Штатах, мы имели возможность свободно, не комкая, потолковать. Дима уже говорил с Костей Хабенским, и они сговорились. В Филадельфии он делает «Вишневый сад», ну, не всем известный, конечно, а свой, так что жду 10-ю волшебную коробочку. Вечерами перезванивались и обсуждали его идею. Он хочет соединить два романа Диккенса, одного из важнейших авторов МХТ, и явно что-то придумал. Про детали сознательно не расспрашивал, чтоб не спугнуть живое воображение. Знаю только, что первоначальный толчок случился на бродвейском спектакле (называется Lemon Trilogy). Он горевал, что нужно было купить билеты чуть ли не по 300 баксов, на него с Инкой, значит, 600, но судьба вознаградила сполна. Именно там, в огромном бродвейском зале, следя за приключениями несчастных еврейских банкиров, грохнувших несколько лет назад весь финансовый мир, он набрел на то, как будет делать Диккенса. По его словам, он даже физически ощутил озноб от того, что щелкнуло в голове. Так что готовься к Диккенсу, дорогая. Ему нужна будет твоя подпитка.

В последние две недели я вернулся к давно забытому ремеслу. Ты знаешь, конечно, что Робер Лепаж ваяет в Театре Наций «Мастера», что там Женя Миронов и Чулпан <Хаматова> и вся канадская, вернее, квебекская бригада. Огромный интерес, мне сюда звонят и умоляют сделать билеты и т. д. И вдруг в привычной московской суете, в которой давно отсутствую, просьба от самого театра: не напишу ли в буклет к «Мастеру» какую-нибудь статеечку. Поговорил по зуму с Ромой Должанским, думал, что используем расшифровку. Как-то не сложился тот зум. И тогда я решил вернуться в прошлое и написал небольшой мемуар. Не про спектакль, которого не видел, а нечто в «предчувствии спектакля». Про то, как текст М. А. входил некогда в советскую жизнь. Я ж волею судьбы оказался тогда одним из первых наших «булгаковедов». Мне захотелось описать первочувство того машинописного текста, который Елена Сергеевна <Булгакова> вынесла мне в папке с тесемками весной 64 года. У меня в долгой жизни (ведь завтра уже 79) было всего несколько переломных моментов. Чтение в одиночестве «на кухне у Маргариты» неизданного романа встряхнуло мои мозги. Думаю, что потом в 67 году, когда вышел «Мастер», сходное чувство испытало народонаселение безбожной страны. Мне захотелось это чувство вспомнить и закрепить в никому не нужном буклете. Не знаю, вышел ли этот буклет, премьера еще не прошла, но мне почему-то захотелось рассказать тебе эту историю и даже послать три странички. Как знак того, что я еще жив, а чувства не совсем огрубели.

И как бывает, искусственный интеллект тут же подбросил на ютубе беседу В. Познера с Робером Лепажем. Оба изъяснялись по-французски, Лепаж в изысканной виртуозной манере актеров Комеди Франсез. В какой-то момент подумал, что Лепаж сам мог бы сыграть Воланда (у нас таких лиц, признаться, маловато). Вопросов у Познера к режиссеру особых не было, книгу Булгакова тот прочитал не так давно, и как она вошла в советский мир, его не интересовало. С некоторым ужасом представил неуместность моей статейки в буклете, но отмотать назад уже невозможно. Вся надежда на Женю и Чулпан.

Обнимаю сердечно,

Т.

12 ДЕКАБРЯ 2021, МОСКВА

Дорогой, начиная свой 95-й год существования в этом совсем не лучшем из миров, нахожу этот мир все-таки совсем не плохим, если в нем можно повстречаться с людьми, которых любишь всю жизнь. Будем верны сами себе и друг другу! Оставайся украшением этого совсем не лучшего из миров, оставайся собой, оставайся нашим любимым, как можно дольше, без тебя было бы намного хуже.

Обними окружающих тебя, и пусть все гордятся своими связями с тобою и твоим от тебя происхождением. Привет Кире. И да здравствует ее будущее потомство!

Вообще очень жалко, что живем так далеко друг от друга, океан вещь серьезная!

Выпьем в день твоего рождения за средства связи!

1 АПРЕЛЯ 2022 КЕЙП КОД, КРУГ КУНАМЕССЕТТА

Инночка, рад твоей весточке. А еще рад началу апреля, и дню дурака, и тому, что на Кейпе вот-вот все зацветет и на моем кругу запылают все цвета — от ослепительно-белого до нежно-розового и темно-красного. «Убежденного спокойствия» у меня нет, да и не было никогда. В этом смысле я тебя завидую. Может быть, ты знаешь какой-то секрет, который держит тебя на плаву. У меня же все сдержки и противовесы сломались. В житейском смысле жизнь так или иначе наладится, Юля помогает, и мне, слава богу, не надо обращаться к помощи московских друзей. Свобода дороже всего, да и мои ожидания крайне скромные. Жизнь в лесу не требует многого из того, что было важно в другой жизни. А то, что началась «другая жизнь», сомневаться не приходится. Думаю, что «Вишневый сад» идеальный резонатор для ближайшего будущего. Кажется, что это настроение единит меня с Димой, так что еду в Филадельфию окликнуться настроением.

Вчера на ночь глядя перечитывал «Белую гвардию» и поразился финалу. «Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле».

Обнимаю сердечно,

АМС

11 АПРЕЛЯ 2022. БРУКЛАЙН

Инночка, вот тебе несколько слов про Димин «Вишневый сад» в Филадельфии. Это ни в коем случае не рецензия, просто междометие, посланное в далекое пространство, в котором ты пребываешь.

Это был, кажется, первый прогон с приглашенной публикой, то есть без билетов, программок и прочих атрибутов премьеры. К тому же в Пенсильвании ввели снова маски, поэтому в зал пропускали только при справке о вакцинации и две сотни зрителей сидели в ковидном антураже. Спектакль шел около двух часов без перерыва, то есть все четыре действия в извилисто-сквозном движении к финалу. Огромные куски текста опущены, нет ни Симеонова-Пищика, ни Прохожего, ни других второстепенных персонажей. Кажется, нет и бала в имении Раневской с еврейским оркестром. Пьеса пересказана «своими словами», как обычно у Димы. В спектакле полно фирменных изобретений, это его «вишневый сад», его лирика на тему прошлого и, в еще большей степени, на тему неясного и очень опасного будущего. И, как всегда, все у него завязывается легко и шутливо, по-цирковому, начиная с выхода Дуняши. Готовясь к встрече господ из Парижа, горничная медленно и торжественно несет поднос с ягодами к центру пустой сцены, покрытой разноцветным ковром. Вступив в цирковую зону, Дуняша поскальзывается, падает, ягоды разлетаются во все стороны, но каждый раз она встает, снова идет и снова падает навзничь, перепачканная вишневым соком.

Дима прекрасно владеет ритмом, тем, что Эфрос называл изогнутой проволочкой. Он начинает насквозь истолкованную пьесу классическими американскими гэгами, а заканчивает спектакль не звуком лопнувшей струны или стуком топора, а явлением на авансцене лакея Яши, которого не затронули никакие санкции. Лопахин отправляется в Харьков, он точно знает, что проведет там зиму. Раневская собирается в Европу, но горизонт ожиданий большинства людей, как гильотиной, обрезан временем. «Кончилась жизнь в этом доме». Про эту внезапно обрушенную жизнь весь спектакль.

Впрочем, никакой гильотины там, конечно, нет. В центре сцены высится монументальное табло, вроде тех, что украшают стены больших железнодорожных вокзалов. Буковки складываются иногда в расписание поездов, или в чеховские реплики, или режиссерские ремарки. Табло и все его клеточки живут загадочной собственной жизнью. Тут множество бурлящей информации, толкований и ассоциаций, которые возникают в ответ содержательной метафоре. В какой-то момент мне даже померещилось, что горстка людей, существующих у подножья движущегося дисплея, напоминает тех, кто приходит пообщаться со Стеной Плача. Я бы назвал это дышащее табло благодарным подарком Димы и его художницы Ирины Кружилиной Давиду Боровскому. Помнишь шутку начала 70-х, когда поклонники Таганки предлагали в списке действующих лиц перед Гамлетом ставить занавес Давида Боровского? Вот примерно так я бы сделал, если б был завлитом этого спектакля (это тоже шутка).

При этом есть внятная прекрасная Раневская и такой же понимающий Лопахин, ошпаривающий своим монологом после аукциона. И множество вещей, придуманных практически для всех актеров. Пересказывать не буду, но вот одна из ярких импровизаций на тему прекрасного будущего (это, естественно, для Пети Трофимова). Петя с Лопахиным стоят в середине сцены, за ними огромное табло, которое сбилось в своих прогнозах; из темноты, сверху, на Петю направлен световой луч, который он принимает как зов из прекрасного будущего. Он посылает Лопахина проверить источник света, тот бросается в амфитеатр, раздвигает зрителей, пробивается к источнику и обнаруживает, что вожделенный свет идет из банального театрального софита. Потом медленно спускается вниз, передает погасший фонарь Пете, а тот начинает пеленать его как грудного ребенка. И все это на фоне табло, где продолжают мигать и прыгать символы и невнятные слова, которые передают состояние обрушенной жизни.

Очень неожиданно и очень важно, конечно, что Дима рискнул завершить спектакль не стуком топора или хрестоматийными словами о «звуке лопнувшей струны». На дисплее хрестоматийная фраза начинает складываться, но спектакль уже закончен. Все ушли в темноту. Лопахин отправится в Харьков, Петя Трофимов — в Москву. И тогда начинается второй режиссерский финал. На авансцену, прямо к зрителям, выходит самодовольный лакей. Он вполне доволен переменой жизни, он вылакал дарового шампанского по случаю отъезда. Он «насмотрелся на невежество» и в России жить не желает. Короче — Вив ля Франс. Американский Яша импровизирует монолог победителя, отталкиваясь от фразы Дуняши, которая просит прислать ей из Парижа письмецо. Несанкционированный пошляк обещает написать не только Дуняше, но и всей почтенной публике, собравшейся в зале. И потому просит зрителей побыстрее собрать свои электронные адреса и скинуть ему на гугл…

PS С Димой после спектакля коротко поговорили, даже что-то выпили в гостинице. Спросил о планах, в ответ была долгая содержательная пауза. Он оставил в Москве несколько нерожденных детей-спектаклей в разных театрах, уезжал, твердо зная, когда вернется. Главный элемент декорации — живое табло — было выполнено нашими мастерами в Питере. В конце февраля закрыли небо, и началось «в ожидании Годо». Без живого экрана спектакль не мог состояться. Каким-то чудом электронный дисплей не только доставили через океан, но и наладили. Но случилось то, что случилось: Дима завершал «Вишневый сад» именно тогда, когда все табло погасли. Он попал в труднейшую экзистенциальную ситуацию. Извини за философию, но это именно то слово. То, что я увидел два дня назад в театре Wilma, проникнуто острым смятением. Дима же один из самых чувствующих людей того самого русского театра, который обнулили. Может быть, поэтому в новой работе нет еще высшей гармонии, той самой, что поражает во всех его московских спектаклях последних лет. Да откуда бы и взяться этой высшей гармонии, когда жизнь рушится. Творческая работа нуждается в точке опоры, в понимании того, где ты находишься и где находится твой дом. И если этого нет, то хотя бы нужна энергия заблуждения. И ты это знаешь по себе, и я это знаю на своем долгом опыте. Зависнуть в воздухе хорошо на полотне Шагала, зависнуть над Манхэттеном и Бродвеем — невозможно. В любом случае я счастлив, что Дима эту работу сделал и в каком-то смысле сохранил себя и свою душу.

16.04.2022. МОСКВА

…Толя, это замечательная статья. Я совершенно не понимаю, почему ее нельзя издавать. Ее можно издавать, ее нужно издавать. Я глубоко уверена, что прав совершенно Щербаков, который говорит: т. е. как нельзя издавать? Можно. Кто Вам сказал, что Ваша жизнь, людей, воспринимающих искусство, обрывается сразу? Это неправда. И та струйка крови из крошечных красненьких кусочков смальты, которая на Киевской Софии стекает с веретена у Богоматери огромной, во всю стену алтарную, замыкающую, — это же реальность. И ни разу за все осады этой церкви она не отвалилась, эта красненькая струйка. <…> У нас сейчас началась неделя Страстная. Христос опять пришел распинаться, в который раз. Как я валялась у него снова и снова в ногах, то не я была, то была старая блядь Магдалина, то была его святая, божественная мать, нет, мы все валялись у него в ногах и говорили: не надо, они того не стоят, а он снова и снова идет, ну хоть ты тресни. А он идет. И спектакль существует. И ты пишешь дивную статью. И я ее читаю. Исходя нежностью к тебе, к Диме, к Чехову. К Ольге Леонардовне, которая так хорошо играла и напрасно так долго играла. Вот я тоже играю слишком долго свою роль. Слишком долго я ее играю, но не я ею руковожу, и не я имею права ее прерывать. Толя, это изумительный текст. Воля твоя, конечно, я никому его не покажу, если ты это запрещаешь. Никому не покажу, но это я их лишу огромного счастья, огромной радости. Радости знать, что ты молодец. <…> Бог дал этой стране несколько прекрасных заветов. Пушкин их изложил словами своего героя, Пимена, «Описывай, не мудрствуя лукаво, все то, чему свидетель в жизни будешь…»

А мне пора, пора уж отдохнуть и «погасить лампаду», но тебе, как видно, не пора. Какое счастье, что ты не погасил лампаду, какое счастье, что ты написал эти строки. Нет, все именно так, как я знаю. Бог не попустит тому, чтобы это все погибло, нет, никогда, ведь я же его знаю, я его хорошо знаю. Он был рядом со мною, когда шла Вторая мировая война, а мы еще в ней не участвовали. А я жила тогда у моего деда, и это был 41 год, самое начало его… Летом того же года эта война начнется и для нас.

8 ИЮНЯ 2022. БРУКЛАЙН

Инночка, как ты меня обрадовала и взвол-новала последним письмецом. Настя сообщала, что силы твои на исходе, что тебе трудно не то что писать, но и диктовать. В том тексте, что я получил час назад, не видно исчерпанности сил, во всяком случае, тех, что относятся к твоей памяти, к сквозным для тебя мотивам и образам. Я сейчас залез в нашу с тобой переписку, которая началась в 2015 году, когда случился мой исход. Я перечитал наше ауканье через океан, которое длилось почти 8 лет, и поразился обратной перспективе. Что-то важное и настоящее пульсирует в твоих посланиях и диктовках. Я, безусловно, все это сохраню и даже попробую собрать в какую-нибудь книжицу. Я бы мечтал издать такую книжицу у Ирины Прохоровой или в нашем родном мхатовском издательстве. Присовокупил бы к нашей переписке твой портрет, настоянный на опыте нашего совместного марафона. Жизнь сама сплела наши сюжеты, надо бы теперь это все осмыслить, дать этому огранку. Твое последнее письмецо прямо толкает к этому. Как поразительно ты помнишь детали выставки ВДНХ, приуроченной к 50-летию СССР. Я сразу же вспомнил в ответ безумную поездку с Олегом Ефремовым в Тбилиси в том же советском году, как он там расслабился в его стиле, не пошел смотреть спектакль Темура Чхеидзе, который тот должен был ставить у нас к тому самому 50-летию. Олег доверился мне и из гостиницы не вышел. Ранним утром, часа в 4 утра, в день отлета в Москву (мы жили с ним в одном номере) произошел короткий и самый памятный наш разговор с Олегом. Про «веселие пити», про то, зачем он себя сжигает с двух концов. Вот тогда он объяснил мне механику этого дела, когда человек доводит себя до полного истощения, когда жизнь скукоживается и испаряется и нет никаких сил эту жизнь длить, он вливает в себя несколько капель эликсира (для меня — отравы) и мгновенно с самого дна воспаряет в небеса. Ему казалось, что таким образом он спасает свою душу. В декабре 82-го Темур поставит на сцене советского МХАТа спектакль «Обвал», а там и Сережа Юрский, и Слава Любшин, и Катя Васильева. И наши с тобой разговоры, которые сейчас выплыли откуда-то из глубины моей дырявой памяти. Знаешь ли ты, вернее, сообщили ли тебе, что несколько дней назад Темурик в 79 лет (он на год меня младше) ушел навсегда в Тбилиси?

Несколько твоих фантазийных фраз навели на возможный поворот сюжета. Ты ж веришь в иной мир и не раз даже сообщала, что ты «там» побывала. Так вот «оттуда» ты находишь способ передать очередное послание. И я отвечаю тебе и отправляю свою реплику в то самое «облако» (это едва ли не главный образ нынешнего цифрового мира). И мы продолжаем общаться легко и свободно, без посредников, и обсуждаем все, что творится в этом мире и в том, где непременно окажемся. И не будет этой нашей переписке никакого финала.

Крепко обнимаю и благодарю,

1  Речь идет о статье к 90-летию А. В. Эфроса «Восемь строк о свойствах страсти» в еженедельнике The New Times (2015. 30 июня).
2  Речь идет о книге И. Соловьевой «Первая студия. Второй МХАТ. Из практики театральных идей XX века». Книга вышла в 2016 году в издательстве «Новое литературное обозрение».
3  Из квартиры И. С. в Раменках в Школу-студию в Камергерском.
4  Летняя школа Станиславского существовала четверть века в Кембридже (США), с начала 90-х до 2017 года. Там преподавали О. Табаков и многие педагоги
5  В конце 90-х Школа-студия МХАТ начала магистерскую программу совместного обучения актеров в Институте высшего театрального образования при Американском репертуарном театре. Гарвардские студенты каждый весенний семестр в течение 20 лет приезжали в Москву, играли на сцене студенческого театра свои дипломные спектакли.
6  В то время МХАТ собирался судиться с православными активистами, которые выскочили на сцену во время спектакля «Идеальный муж».
7  Речь идет о спектакле «Фрол Скабеев», который М. Чехов поставил в 1928 году во МХАТе Втором незадолго до своего отъезда из СССР.
8  Н. А. Хохлова — проректор Школы-студии МХАТ.
9  И. Я. Золотовицкий стал ректором Школы-студии осенью 2013 года.
10  О. М. Фельдман (1937–2021) — историк театра, старший научный сотрудник Института искусствознания, руководитель группы по изучению и изданию трудов Вс. Мейерхольда.
11  Речь идет о разрешении на публикацию переписки А. П. Чехова и О. Л. Книппер-Чеховой, двухтомника, подготовленного в научно-исследовательском секторе З. П. Удальцовой.
12  Речь идет об А. М. Островском и его книге «Говорит и показывает Россия. Путешествие из будущего в прошлое средствами массовой информации». Она была издана и в России (М.: Corpus, 2019).
13  Студентка И. Соловьевой в ГИТИСе.
14  А. А. Чепуров, доктор искусствоведения, профессор Российского государственного института сценических искусств.
15  Речь идет о книге: «Гамлет» на сцене МХАТ Второго: Новые материалы / Сост. Е. А. Кеслер. М.: Московский Художественный театр, 2017. К этой книжке я написал предисловие «Прокол в вечность», статья И. С. называется «Пьеса „Гамлет“ и Гамлет».
16  Игорь Чекин, один авторов злобной пародии на булгаковскую пьесу «Дни Турбиных», упомянут в книге «Михаил Булгаков в Художественном театре».
17  Корделией Станиславский именовал Вторую студию МХАТ.
18  В 5-серийной телевизионной программе «Олег Табаков. В поисках радости» на мой вопрос, что он скажет на том свете своим друзьям, как оправдается, Табаков ответил пятью глаголами: помогал, выручал, хоронил, доставал, делился.
19  В то время И. Соловьева согласилась выступить в Театре Петра Фоменко с циклом публичных лекций о феномене русского театра XIX века.
20  Н. М. Зоркая (1924–2006) — доктор искусствоведения, историк театра, киновед, близкая приятельница И. Соловьевой.
21  Элeндеа Проффер (Ellendea Proffer) (1944) — американский литературовед и издатель русской советской литературы, специалист по творчеству М. Булгакова.
22  Речь идет о моем предисловии к мемуарам Ираклия Андроникова «Все живо… Рассказы, портреты, воспоминания» (М.: АСТ, 2018).
23  В это время И. Соловьева уже не могла работать в помещении Школы-студии, и она наговаривала то, что хотела бы написать, на магнитофон.
24  И. Я. Судаков (1890–1969) — режиссер МХАТа, имевший отношение к постановкам многих важнейших для того времени советских пьес, в том числе булгаковских «Дней Турбиных».
25  Программа «Изобретение пространства» вышла на телеканале «Культура» осенью 2019 года.
26  Перерыв в переписке возник из-за того, что я оказался тогда в госпитале.
27  Речь идет об А. И. Степановой (1905–2000), актрисе Художественного театра, которая в 20-е годы была замужем первым браком за режиссером МХАТа Н. Горчаковым.
28  В. А. Синицын (1893–1930) — актер МХАТа, исполнитель Яго в спектакле «Отелло». Покончил жизнь самоубийством, что стало одним из самых важных эпизодов в дневниках И. М. Кудрявцева
29  О. С. Бокшанская была замужем за актером и зав. труппой МХАТа Е. В. Калужским, сыном В. В. Лужского.
30  О. Н. Ефремов в юности дружил с А. Е. Калужским.
31  И. Соловьева посмотрела телевизионную трехчастную программу «Изобретение пространства», посвященную художникам Э. Кочергину, С. Бархину и Д. Боровскому. Премьера была показана в три вечера 16, 17 и 18 сентября 2019 года на телеканале «Культура».
32  «Силуэты» — телевизионная программа в четырех сериях, посвященная М. Ульянову, М. Козакову, П. Фоменко и Д. Боровскому. Премьера на телеканале «Культура» прошла в декабре 2013 года.
33  Речь идет о дневниках И. Кудрявцева.