М. Равенхилл. «Мать». Независимый театральный проект «povod. ovod» на сцене Городского театра.
Режиссер Анастасия Паутова, сценография и костюмы Алены Ромашкиной

Ценно здесь многое — и многие. Ценно, что молодые. Недавние выпускники мастерской Л. Б. Эренбурга: режиссер Анастасия Паутова и три актера спектакля — Даяна Загорская, Артем Злобин, Лиза Калинина.

Е. Калинина (Женщина). Фото Е. Малыгиной

Зачин.
Гэдээровская стенка «Хельга» — задник и граница тесной сцены (сценограф Алена Ромашкина). Шкафчик-стенка с секретиком, с «фокусом». Распахиваются створки — открывают живую картину. Актриса Даяна Загорская — с обнаженной грудью. Туловище куклы с головой актера Артема Злобина — приникает к груди. Метафора?

Выносят самолетик с бенгальским огнем в крыле. Звучит строевой марш. Создатели спектакля направляют этот самолет точно — куда им надо: убивают сына.

Не метафора — иллюстрация.

Отбивка.

Дальше начинается другой спектакль.

Паутова выбрала не «метафору», а конкретную героиню, конкретную мать по имени Хейли Моррисон и конкретику ее переживания (пьеса «Мать» М. Равенхилла).

«Миссис Моррисон, с глубоким прискорбием вынуждены сообщить, что ваш сын Даррен погиб в бою», — рапортуют два безликих-безымянных театральных вестника, солдаты Женщина и Мужчина. Рапортуют, как положено, в кульминационный момент, чтобы произошла классическая перемена «от счастья к несчастью».

Только это минус-кульминация. Матери, Хейли Моррисон, не нужны вестники, не нужны сообщения, не нужен никто и не нужно ничто, чтобы знать: сына нет.

Безостановочный психологизм, развернутое подсознание Хейли Моррисон, сверхвариант, когда переживание не имеет ни исходной, ни конечной, ни логического, — режиссер Паутова расслышала в пьесе. Решающе-режиссерски выбрала психологизм. Выбрала такого человека и такую его роль.

Сцена из спектакля. Фото Е. Малыгиной

Дальше дело за актером. За Даяной Загорской в роли Хейли Моррисон. Актриса с особой и подчеркнутой телесностью, особым «мяучным» кликушеством хриплого и шипящего, рано «поседевшего» голоса, с открытой выразительностью мимики грузного лица, но где вопреки грузности играет каждый мускул — только играет сам по себе, живет своей жизнью и отказывается к согласованию. К согласованию со всем: все со всем вразлад, все враздробь — какие-то асимметричные конвульсии. «Гармонизировать» сознанием — невозможно.

Так играет Даяна Загорская. Играет свой — самостоятельный — мотив. Не зависит от сюжетных положений и режиссерских приложений: ей ничего не добавит то, с чем пришли двое вестников, какими бы они ни были. Вестники, герои Артема Злобина и Лизы Калининой, тогда оказываются только помехой — оценщики в городском ломбарде, вбрасывающие вопросительные реплики.

Но психологизм, вероятно, показался режиссеру Паутовой все-таки «старым театром», и понадобилось обновление «признаками» современности.

А. Злобин (Мужчина), Д. Загорская (миссис Моррисон). Фото Е. Малыгиной

Начинается другой «ряд», отдельный, врозь с тем, что дает Загорская.

Концертный ряд. Пантомимы, трюки, репризы, красочные фо па — антуражные, костюмные, песенные, танцевальные — всякие. Причем настойчивый концерт, усердный и агрессивный. И актеры, включая Загорскую, увлекаются так, что начинают взахлеб отрабатывать этот концерт.

Золотые купальники на Хейли и серебряные обтягивающие боди на солдатах-вестниках, песни Эминема по три раза, танцы под песни Эминема в купальниках и без и танцы без песен Эминема — «в жанрах» и в замечательном пластическом разнообразии. Множество пантомим: как стучат в невидимую дверь или перебрасывают друг другу якобы горячий противень с пирогом. Трюков: как Загорская крутит обруч на шее и на теле, как разговаривает с соседкой по телефону, провод которого оказывается оборван; как ловко ловит ртом подкинутые в воздух таблетки; как все плюются друг в друга водой, которая не вода, а водка, и потом отрабатывают этот номер эмоциональным захлебом — обожгли глаза. И даже сами слова — поток матерных выражений — всегда и неизменно превращаются в словесные каламбурчики.

Эти каламбуры не сигнализируют ни о чем, не несут в себе никаких переживаний. Из песен и танцев получается не театр, а концерт. Чужеродная оболочка. Фантик. Все равно! Знак: равнодушие мира. Но оттого, может быть, такой заливной хохот в зале. Агрессивный хохот: в ответ на равнодушие. Тогда можно крутить и обручем, и бюстом — чем угодно.

Два ряда не сводятся в драматически-единое. Есть равнодушие мира, обозначенное на «концертных правах». А есть существенное — в том психологическом переживании, которое давала Загорская. Ряды существуют на чередовании. Нет «сцепки».

Д. Загорская (миссис Моррисон). Фото Е. Малыгиной

Всегда и обязательно концертный «ряд» исчерпывается — нечем длить, не к чему вести. Но «включается» другой ряд. Вот в клоунском запое Загорская кашляет, кривится, мимирует, чуть ли не выпрыгивает из одежды — смешно. Очередная реприза. Внезапно реприза обрывается, актеры застывают, звучит закадровый мужской голос: «очень хочу, чтобы ты приготовила пирог, какой ты в детстве готовила, с ягодами и без косточек». Опорная точка для Загорской. Что-то в ней меняется. Никакого трюка. Какое-то «припоминание»: странные, еле уловимые вибрации тела. И пульсация взгляда, который реагирует не на «новость» — пульсирует своим мотивом. Дальше не исчерпанность, дальше продолжение репризы, которая была поставлена на паузу. Снова: Загорская и актеры впрыгивают в трюк и выпрыгивают из штанов.

Присмотритесь: когда «вспыхивает» психологизм, вестникам-солдатам оказывается попросту нечего делать. Сидят, стоят. Бродят по сцене и подметают мусор, разыгрывают какие-то свои пантомимки, обозначают шатание пьяных — что угодно, чтобы чем-то себя занять, куда-то себя приладить и пристроить.

Мучительное ожидание кульминации и развязки. Песни петь можно все громче, а танцы танцевать все отчаянней, — да, но как драматически поможет?

«Ваш сын мертв», — звучит. Прозвучало. И ничего не изменило, как не изменили танцы и песни.

А. Злобин (Мужчина), Д. Загорская (миссис Моррисон). Фото Е. Малыгиной

Загорская в одиночестве раскачивается в кресле-качалке, смотрит в телевизор, в котором поток радостно-веселого про зеленые елочки и Новый год — такого же равнодушного, как и все вокруг, как и весь мир. В этом метрономном раскачивании на кресле, в этом перекореженном одутловатом лице — переживание Загорской не может ни взорваться, ни разрешиться, ни раствориться. Остается только говорить: надо бы переклеить обои или купить новый ковер. Загорская говорит. И подходит с портретом сына — мертвого сына — к нише шкафа.

К стенке «Хельга», «мертвой» декорации, которая не работала, а только выступала «фоном» для концерта. Но шкафчик оказывается с новым режиссерским «фокусом».

Хейли—Загорской никак не удается прибить гвозди к нише, не удается повесить портрет сына. Нет, удается. Но портрет перекошен, изранен, прострелен — когда-то его использовали для «концертов» спектакля. Хейли пытается забраться-взобраться на шкаф, дотянуться до верха. Дотягивается. Со шкафа начинают падать горшки с цветами. Горшок за горшком. Земля, земля, еще земля. Которая потоком накрывает Загорскую. Свет резко гаснет, в темноте включается запись женского — материнского — голоса:

— Привет, мой мальчик. Привет, мой сынуля. Доброе утро! У меня все хорошо. Встала утром, попила кофе. Повесила в ванной полочки. Ты приедешь, тебе понравится. И тебе в комнату полочку беленькую купила. Поставила тебе туда твои игрушки, награды. Приготовила тебе картошечку твою любимую — а вдруг ты приедешь? Будь у меня умницей. И пиши мне, не молчи, отзывайся — для меня это будет наградой. Все нормально, все хорошо, жду!

Это не слова Хейли Моррисон. Это материнское: ты жив.

Луч света выхватывает Хейли—Загорскую, распластавшуюся в нише шкафа.

Могила сына — ниша не для портрета, а для урны с прахом.

И собственная — материнская — могила.

Воспоминание: о том зачине, когда из иллюстрации не построили метафору. Здесь — случилось, построилось.

Просто, читаемо. Несложно. Но безотказно хорошо сделано, и безотказная сила художественного впечатления.

Школа Эренбурга — есть. Но есть и режиссерская самостоятельность. Ценное высказывание. Высказывание молодых. Которые тоже, несмотря ни на что, есть.

Июль 2024 г.