А. П. Чехов. «Палата № 6». Малый драматический театр — Театр Европы.
Пьеса и постановка Льва Додина, художник Александр Боровский

Можно было бы сказать: играют на просцениуме, «как на ладони». Но нас разъединяет — или объ-единяет — решетка. Кованая, приличная решетка. Ну, не Летнего сада. Но масштаб задается (сценография Александра Боровского). Висят замки. — «Никита, отопри!» Вначале Рагина беспрекословно слушаются, в финале — агрессивно реагируют. И он умирает, едва соприкоснувшись с насилием.

«Театр сторожа Никиты» — назывался давний (конец восьмидесятых) спектакль Камы Гинкаса в Лилла-театре в Хельсинки, по его еще юношеской инсценировке, которой в свое время не давали ходу. Декорации были Давида Боровского. Действие так же выдвигалось на авансцену, позади была — стена. Антагонистом доктора был Сторож Никита. Интеллигент — и грозное быдло, пудовые кулаки. Хлестко! — но это был самоочевидный жест, однозначный концепт и потому исчерпывающийся на ходу, выдыхающийся. Самоочевидность все же не для Чехова.

И. Черневич (Громов). Фото В. Васильева

В Чехове уплощение-упрощение всегда заметно и болезненно. Пулеметная очередь «Палат» в Петербурге хороша совокупностью смыслов. Так, праудинский спектакль на его Экспериментальной сцене в «Балтийском доме» — безусловно, веская параллель и антитеза додинской премьере. В новейшей «Палате № 6» разыгрывается пьеса Льва Додина. Лаконичная версия, в которой главное место занимает агон Рагина и Громова. Иван Дмитрич Громов, больной манией преследования, с университетским образованием, — неравнодушен к страданию, видит в нем узел и критерий существования. Доктор же находит в Громове интересного собеседника, отличного от серого потока пациентов, которые именно массой своей не способны вызвать в нем никакого душевного отклика. Доктор глух к чужому страданию, волнами накатывающему на него и стекающему с него, до поры до времени, как с гуся вода. Философия почти чебутыкинская из «Трех сестер»: «одним бароном больше, одним бароном меньше, не все ли равно…».

Персонаж Сергея Курышева не вызывает симпатии, на его лице гримаса самодовольства. Впрочем, ведь это именно гримаса, и он, может статься, сам тяготится ею. Страдания Ивана Дмитрича его не касаются, он приходит сюда философствовать. Но — вот и захлопнулась клетка! — нельзя быть одновременно внутри нее и снаружи. И уже является тройка докторов в белом, с вопросами — «Сколько дней в году?» и т. п., — и Рагин становится пациентом палаты № 6.

Ему не остается ничего, кроме как умереть. За душой, оказывается, у Рагина и нет ничего. Страдание ему не по силам. Игорь Черневич в роли его оппонента убедителен именно силой душевного противостояния, при всей его осознанной безнадежности. Но с капитуляцией своего оппонента он оказывается в пустоте, драма исчерпывается.

Спектакль дрейфует от чеховской повести в сторону яснополянской Азбуки, минималистской притчи. Этим хорош и этим же, пожалуй, проблематичен. Он строен и лаконичен: чистая работа. Весь спектакль — как барельеф, более того — почти графика. Кроме упомянутых антагонистов, есть фигуры второго плана, мастерски очерченные, хотя и легким штрихом.

Скажу о двоих. Дарьюшка — Татьяна Рассказова: внятный абрис «простой души», грубоватой и непосредственно-живой: значимый акцент в аскетичном концепте додинской «Палаты». Совершенно замечателен Михаил Самочко в партии Моисейки. Кванты его тирад на идише транслируют остро насущную здесь ноту действительной экзистенции, недоуменного страстного вопрошания без надежды на скорый ответ. И все это — безапелляционное бодание Рагина с Громовым, томительные странности обитателей палаты № 6 — пронизано анонимным, бессубъектным меланхолическим наигрышем: шарманка жизни. Жизни на выдохе.

Надежда ТАРШИС
Май 2024 г.