«Забалоцце». Республиканский театр белорусской драматургии.
Режиссер Евгений Корняг, композитор Катя Аверкова, художник Татьяна Нерсисян

В полутьме седовласая босая женщина (Галина Чернобаева) в одной шинели шепотом созывает кого-то на Дзяды, обряд поминания предков. Со свечой в руке она движется вдоль зрительских рядов, обходит замерзшую реку (составленную из осколков зеркал) на авансцене и поднимается по наклоненному планшету, припорошенному снегом, через который пробиваются свечи. Женщина посыпает их солью, отчего ее заговор душ предков перебивается шорохом крупиц, а свечи вытягиваются из земли.

После окончания «обряда» ворох одежды в глубине сцены зашевелится, оттуда выберутся четырнадцать молодых женщин и мужчин и наденут так же на голое тело серые шинели, покрытые подмерзшей и потрескавшейся коркой снега. Эти шинели станут им и одеялом, и единственным оставшимся напоминанием о погибшем возлюбленном, и супружеской постелью.

«Забалоцце» — заключительная часть трилогии, созданной Евгением Корнягом в РТБД по мотивам песенного белорусского фольклора, в основе которой лежит история о восьми братьях, не вернувшихся с Великой Отечественной войны. Заболотье — реальная деревня в Полесье, а история о братьях — история семьи режиссера. Однако Корняг отказывается от сюжетности, переводя нарратив в песенно-визуальные образы, как и в предыдущих частях — «песнях в одном действии».

Первая — «Венчание с вет-ром / Шлюб з ветрам» — была посвящена теме свадьбы. Вторая — «Пачупкi» — о рождении. «Забалоцце» — о смерти. Задаваемая на сценографическом уровне в «Шлюб з ветрам» оппозиция черного и белого развивается в следующих частях. Черные жители «Пачупак» сливаются с чернотой келий, к которым они «привязаны» проводами микрофонов. В «Забалоцце» мир покрыт снегом и солью, окрашен в белый траурный цвет. В синей траве, пробивающейся в проеме двери, вмонтированной прямо в сцену, одна из девушек похоронит своего возлюбленного.

Д. Авхаренко в спектакле. Фото В. Рахубо

Из этой двери почти в самом начале выберется странное существо. Вместо рук, ног, тела и головы — лопаты. На нем та же шинель, даже еще белее. Поведут его по сцене трое мужчин, открывших дверь после яростного стука. Что это за существо — неясно. Пока оно ползает/ходит по сцене, одна из девушек горестно поет об ушедшем отце: «Нашто ты нас пакiдаеш?» Но появление его предваряется мужским шепотом: «Пришла беда — открывай ворота». Существо доведут до ямы в дальнем углу сцены, а после закопают снегом, тоже лопатой. Однако ни закрытые ворота (дверь), ни захоронение отца-беды уже не остановят смерть — невидимую главную героиню спектакля, преследующую всех и каждого.

Смертью дышит все в мире «Забалоцце». Холодный белый свет от свечей, отражающийся в заледеневшей поверхности реки. Костлявая корова, собранная актерами из костылей, буквально разваливается, как только касается носом «зеркальной глади». Черные вороны, появлявшиеся в первых двух частях, окрашиваются в белый цвет, будто покрытые инеем.

Г. Быкова, А. Семеняко в спектакле. Фото В. Рахубо

Вместо ребенка в люльке — снег. Кроватку раскачивают две женщины, молодая и старая, нежно исполняя песню-плач об ушедшем на войну сыне, однако звучащую как колыбельная: «Я думала, сынку, нявесткi прыждацi, а ты пойдзеш, сынку, на фронт ваявацi». Женщины сидят на противоположных краях обрыва, нависающих прямо над замершей рекой, толкая люльку друг к другу. На дне, сделанном из зеркальных осколков, бездвижно лежит один из мужчин (Денис Авхаренко). Он безмолвно смотрит на ледяные кораблики, пущенные неведомо кем по когда-то живой реке. Кто он? Отец того ребенка, которому была подготовлена люлька, или это уже выросший ребенок? Кто эти женщины? Может быть, мать и бабушка. Или только мать, просто существующая в двух временах и похоронившая своего сына. Все же он обретает голос, чтобы ответить матери: «Каб ты, мама, знала, якое мне гора, то ты переплыла б праз сiняе мора». Но мать не знает и синее море не переплывает. Его тело не предадут земле. Собравшаяся за спинами матерей толпа посыплет тело снегом, оставив его на льду. «На фронт ваявацi», — эхом прокатятся по заснеженному холму последние слова матери сыну. И заглушить его сможет только грустное протяжное «А-а» в мелодике колыбельной.

Д. Авхаренко в спектакле. Фото В. Рахубо

Мотив материнства (а скорее, невозможности стать матерью) продолжится в эпизоде с небольшими фоторамками / оконными рамами, вмонтированными в планшет так же, как дверь. Их поднимут, чтобы мужчины (находясь под сценой) заглянули в эти рамки, улыбаясь, помахивая руками, стали будто ожившими фотографиями. Кроме того, создается иллюзия окна, будто вернувшиеся с войны солдаты, прежде чем зайти в дом, решили заглянуть в него. Женщины, наоборот, сидят на сцене, раскачиваясь и прижимая к груди белых воронов, будто пытаясь убаюкать младенцев, которых у них никогда не будет. Ведь возвращение мужей только иллюзия, обман. Очень скоро рамы заполнятся водой, а лица в них станут размытыми, словно покрывшись тонкой пеленой памяти.

В «Шлюб з ветрам» Корняг мизансценически и сюжетно выстраивал оппозицию мужского и женского. В «Забалоцце» это деление сохраняется. Именно мужчины ведут по сцене то странное существо из лопат, они же создают и корову из костылей. Они сами прыгают в яму, добровольно идя на смерть.

Сцена из спектакля. Фото В. Рахубо

Смерть пытается забрать героя Артема Куреня у его возлюбленной в исполнении Анны Семеняко (в «Шлюб з ветрам» они сыграли роли Жениха и Невесты). Неведомая сила тянет мужчину в темную глубь сцены, в то время как девушка хватает его за полы шинели. В попытке удержаться друг за друга они сливаются в одно целое. Однако, когда смерть отступает и пара засыпает прямо на снегу, укрывшись шинелью, мужчина просто исчезает (через сценический люк). Женщине остается лишь проснуться одной, оглядеться и вскоре ждать похоронку. Смерть обретает и визуальное воплощение в одной сцене. Она еще раз дотянется до героя Куреня. Выглядит смерть как перевернутый человек, вместо рук у нее — голые ступни, торчащие из рукавов все той же шинели. И Невеста вновь не поможет — смерть теперь ему Невеста, поскольку из-под ворота одежды торчит белая фата. Руками-ногами она душит мужчину. От смерти он отбивается совсем один, пока женский хор в темноте поет под церковный колокольный звон о девушке, расчесывающей светлые косы, чтобы скрыть их под белой вуалью.

Однако в спектакле не работает оппозиция Мужское — Смерть / Женское — Жизнь. Мир женщин тоже пронизан темой смерти, но нет смирения и покорности. Жены и матери пытаются сопротивляться, удержать, спасти. И все же их существование в спектакле пропитано горечью утраты.

Девушки бросятся за мужьями в яму, пытаясь их удержать, не дать им умереть в снегу, переполнившем этот овраг. Они на себе будут их поднимать, держать за руки. Но этот снег, как болото, затянет всех. Ни красота нагих тел, ни молодость, ни отчаянная любовь — ничто не способно победить смерть.

А. Семеняко, А. Курень в спектакле. Фото В. Рахубо

В одной из сцен девушка медленно зашагивает в мужские сапоги, приклеенные к полу. Ее движения аккуратны, даже боязливы. Однако остальные выдергивают ее из них, будто из трясины. А из сапог начинает подниматься дым. Вещественный мир спектакля соединяет героинь с ушедшими и невернувшимися. Молодые женщины собирают шинели, сшивают их в единое полотно и ложатся на снег, укрывшись этим серым одеялом. Постепенно в их руках появляются похоронки. Писем оказывается больше, чем они могут удержать. Потом все похоронки со снега соберет героиня Семеняко, скорбно напевая «Мая доля». И все костыли она подберет после того, как корова распадется.

Это сопротивление войне и смерти обнуляется в одной из последних сцен спектакля. Герой Куреня, уже столкнувшийся с погибелью дважды, снова оказывается на краю могилы. Только в этот раз его тянет не Невеста-смерть и не невидимая сила. Его окружают остальные герои. Не то уже призраки, не то пока живые, они снимают с него шинель и загоняют в проем двери. Под хоровое пение о солдате, что «з роднымi прашчаецца», Курень перелезает через могилу, пытаясь зацепиться и остаться только лишь на краю. Несколько раз наступает полная тишина на одну секунду, чтобы стон обреченного все же был услышан. Мужчину приковывают ремнями к двери будто к больничной койке. Пока возлюбленная, некогда пытавшаяся его спасти, пристегивает руки, дрожащий одинокий мужской голос, перебиваемый кашлем из-за осипшего горла, поет о том, как тяжел воздух в чужой стране, где ему придется умереть. Дверь закрывают. Стон больше не слышен.

Сцена из спектакля. Фото В. Рахубо

В последней сцене «Забалоцце» все исполнители встанут перед залом, одетые в черные брюки и бадлоны. Свечи погаснут. В общем многоголосии они споют последнюю песнь трилогии — о Ясе, расплакавшемся перед Богом и признавшемся, что «А на тойма свеце нiчога не трэба». По очереди исполнители снимут шинели и, бросив их на сцену, выйдут в зал, продолжая петь. В трилогии тема смерти становится лейтмотивом. Однако в «Забалоцце» именно в последней сцене выявляется оппозиция. Память. Личная, семейная, родовая, народная. Оттого сохранить костыли, похоронку, сапоги, шинель — все то, чего касалась его рука, где упоминалось его имя, — становится важнее всего. Память не побеждает смерть, но переводит жизнь в иной регистр, тем самым сохраняя ее. Общий плач всех в зале, соприсутствие и соучастие не воскрешают, но и не позволяют убить.

Хлеба-солi засылайце,
Каб было чым душы памiнаць,
Год ад году,
Век ад веку.

Май 2024 г.