Мила Денёва — кандидат филологических наук, театральный критик, заведующая литературной частью РАМТа. А еще она — автор и куратор проекта театрализованных читок «ВСЛУХ» в РАМТе, который за три сезона открыл для подростков, кажется, все самые интересные художественные тексты переводной и отечественной литературы янг-эдалт, появившиеся в России за последние двадцать лет. Из этого проекта выросли спектакли «Коричневое утро» и «Сахарный ребенок». А сейчас на большой сцене РАМТа репетируется спектакль по мотивам цикла книг Юлии Яковлевой «Ленинградские сказки». Именно с ее книги «Глиняные пчелы» и начался проект «ВСЛУХ».

Елена Строгалева Мила, почему, на ваш взгляд, именно зарубежная современная литература стала столь популярной в современном театре для подростков? За три сезона ваш проект «ВСЛУХ» поработал с такими хитами, как «Книга всех вещей», «Доклад о медузах», «Коричневое утро» и другими.

Мила Денёва Я бы процесс развития этой литературы в России разделила на два этапа: с начала 2000-х до примерно 2018 года мы осваивали новую переводную литературу янг-эдалт; а дальше началась ассимиляция сюжетов в российскую социальность и появилась новая генерация русскоязычных авторов.

Еще десять лет назад российский театр был взбудоражен хлынувшими на нас благодаря независимым издательствам книгами: «Вафельное сердце» Марии Парр, «Ковчег отходит ровно в восемь» Ульриха Хуба, первый книжный сериал о Цацики Мони Нильсон. Тогда казалось, что аналогов этим текстам на русском языке нет. Я из поколения тридцатилетних, и для меня советское детство не является частью культурного кода. В чем отличие книги «Мой дедушка был вишней» Анджелы Нанетти от тех же пресловутых «Денискиных рассказов» или «Цветика-семицветика»? Мне кажется, в советскую и постсоветскую литературу настолько плотно вмонтировано умиление прошлым, даже если это подается через призму ироничной рефлексии, что его невозможно оттуда изъять. Мир ребенка в этой литературе либо непреодолимо отделен от мира взрослых альтернативной реальностью (весь Булычев, «Старик Хоттабыч», «Кондуит и Швамбрания», «Королевство кривых зеркал» и т. д.), либо утрирован. Это мир игрушечных проблем вечно непослушных детей и противостоящий ему мир вечно уставших взрослых, которые вынуждены где-то искать талоны на одежду, соскребать зеленую краску с дверей, вытравлять керосином вшей из детских голов. Привкус советского прошлого в этой литературе очень мешает театру говорить о будущем, быть интересным и соразмерным в первую очередь юному зрителю, а не его маме или бабушке.

Тогда как современная переводная литература для нас априори изъята из исторического и социального контекста и считывается в своей универсальности, архетипичности. Детские проблемы там не менее серьезны, чем взрослые: как пережить смерть близкого человека, травлю в соцсетях или школе… как справиться с меняющимся телом и голосом в период пубертата… как отказаться от наркотиков… Советская и постсоветская литература для детей не рассматривает смерть как предмет исследования. А у той же Анджелы Нанетти (и далее у Ульфа Старка, Марии Парр, Али Бенджамин) есть эта важность перехода от жизни к смерти, и для ребенка ни один из этапов (отрицание, принятие, горевание) не нивелируется.

И еще — в советской литературе дети разговаривают как бы на своем языке, тоже игрушечном подражании миру взрослых — такая «абракадабра». Тогда как в зарубежной литературе подросток не кажется недовзрослым, напротив, он собраннее, ответственнее взрослых. Так, в «Докладе о медузах» Али Бенджамин взрослые бесконечно таскают дочь по имени Сюзи, чья подруга утонула, по психологам, пытаясь выдавить из нее хоть слово, а в это время в самой Сюзи идет мощная внутренняя работа, попытки сублимировать травму. Дети вдруг оказываются ироничнее, смекалистее, находчивее взрослых.

Строгалева А как за это время изменилось целеполагание сюжета? Мы привыкли, что вся литература для детей, за исключением, пожалуй, Астрид Линдгрен, это литература со счастливым финалом, который мы всегда ждем.

Денёва Здесь вообще стоит отметить отличие новой литературы для детей от старой (не обязательно русскоязычной) — это отсутствие магистрального сюжета. Вспомните хиты своего детства: «Снежная королева», «Карлсон», «Том Сойер». Книга про ребенка сосредоточена на одной сюжетной линии, его приключения вариативны, но типичны. А в «Докладе о медузах» автор не фокусируется на чем-то одном. Да, там есть главная интрига: когда же заговорит Сюзи и доедет ли она до конференции медузологов, но при этом попутно — как нормальный фон, не кричащий о перверсивности, — есть разведенные родители и их новые партнеры, у брата Сюзи есть близкий друг. Пока ребенок взрослеет, взрослый мир не прячется от него за розовые очки, там не сглажены острые углы. А наша детская литература кажется неправдоподобной адаптацией: хулиганы наказаны, болезни исцелены, «бабушка рядышком с дедушкой». Крош в повести Рыбакова непременно восстанавливает справедливость, хромоногий Витя у Катаева чудесным образом снова бегает, как и полагаетсясоветскому ребенку. Помним же изначальный запрет пьесы Розова «Ее друзья» о слепнущей десятикласснице? В Советском Союзе дети не слепнут, это поклеп! В новой же литературе для детей отсутствие чуда — это нормально. В книге «Герман» Ларса Соби Кристенсена мальчик лысеет, и это не предотвратить. Пес Джаггер у Фриды Нильсон бездомный навсегда и не перевоплотится в сытого домашнего питомца. Подруга Сюзи умерла и не воскреснет. Эта литература не идеализирует реальность, а вместе с молодым читателем ищет пути выживания в ней.

Строгалева Как на этот вызов отвечают российские авторы?

Денёва Судя по развитию российской прозы в последние три-четыре года, наши авторы все это прочли, усвоили и присвоили. Фантастический мир все чаще не отделяет ребенка от взрослой реальности, а, напротив, дает пережить травмы исторического прошлого нашей страны в деликатном режиме («Сахарный ребенок» Ольги Громовой или «Ленинградские сказки» Юлии Яковлевой). Та же книга «Давай поедем в Уналашку» Анны Красильщик или книги Аси Кравченко, Нины Дашевской, Евы Немеш отражают новую социальность и соразмерность языка детскому, подростковому миру.

Строгалева Но политический и социальный контекст, вероятно, тоже влияет на то, что сейчас театр охотнее выберет отечественного автора, нежели зарубежного?

Денёва Да. Сегодня российские и советские писатели оказываются все более востребованными в театрах еще и потому, что по части авторских прав с ними гораздо меньше хлопот. Очевиден поворот к наследию Голявкина, Крапивина, Кассиля, Гайдара, потому что это стопроцентная гарантия того, что эти авторы завтра не окажутся в списке иноагентов или правообладатель не разорвет отношения с Россией. Так что последнюю афишу проекта «ВСЛУХ» мы собрали целиком из российских авторов. Благодаря независимым издательствам за последние пять лет наша литература очень раскачалась. «Зверский детектив» Анны Старобинец — яркий пример такой альтернативы, когда создается полноценный сериал-вселенная без примеси идеологического воспитания, и он адекватен мультимедийному восприятию ребенка.

Строгалева А какой запрос у современного подростка в плане сюжетов, тем, на что он откликается, что его цепляет?

Денёва Мне кажется, чем больше я теоретизирую и пытаюсь выводить тенденции и закономерности, тем дальше я от истины, потому что нет среднестатистического подростка или ребенка «вообще». Три года раз в месяц на читки современной прозы в РАМТ приходят шестьдесят-семьдесят молодых людей в возрасте от 6 до 18, и они очень разные. Есть 14-летний мальчик, который приходит с мамой за ручку и, прежде чем сказать слово, смотрит на нее, ждет поддержки и одобрения. А есть 11-летние девочки в красной помаде, которые вполне раскованно обсуждают вопрос полового созревания. Среднеарифметического не бывает. Все зависит от родителей: что смотрят, что читают, каков круг разговоров дома. Поэтому сложно сказать, что выбирает сам подросток, что влияет на него. Мама на него влияет.

В РАМТе есть социальный проект «Деревня и я» — документальный спектакль режиссера Дмитрия Крестьянкина о жизни подростка вне больших городов. В рамках этого проекта мы совместно с фондом «Учитель для России» привозили в театр и в Москву на несколько дней ребят 13–17 лет из малонаселенных отдаленных сел и деревень. Какой театр и какая литература им нужны? В целом — никакие. Большинство из них в городе большом никогда не бывали. Когда отец пить бросит… когда в селе «Пятерочку» откроют… как это «ездить в поезде в плацкарте» — вот темы, которые их цепляют. И по опыту наших «привозов» в РАМТ их ожидания от первого визита в театр — это кресла, бинокль, чтобы люди в костюмах говорили пышные фразы из книжек. Им «Снежная королева» или «Том Сойер» отлично зайдут, какое тут среднестатистическое? Нужно трезво понимать, что современная подростковая литература интересует крохотный сегмент аудитории. Все эти прекрасные, смелые, честные книги независимых издательств выходят микроскопическими в масштабах страны тиражами. Нам изнутри кажется, что Кейт Ди Камилло, Даниэль Пеннак или Дэвид Алмонд — это классика, это знают все. А я приезжаю в какой-нибудь регион, родители с детьми приходят на лекцию, слушают и спрашивают: чем Эдгар По вас не устраивает?

Мне подчас кажется, что театр даже несколько форсирует готовность юного зрителя к откровенным разговорам в публичном пространстве. В проекте «ВСЛУХ» мы читаем книги, в которых есть что-то новое по языку или темам. Смерть обсудили, абьюзивные отношения в семье и школе обсудили, инклюзия, репрессии, фашизм, прыщи — что еще? Вот появился новый, еще не изданный роман Маши Филиппенко «Маша что-то потеряла». Любопытный синтез бытовой драмы ребенка в момент развода родителей и фантастического реализма, когда у людей психосоматика становится зримой. То есть буквально исчезают руки, ноги, носы, если что-то не так на тонком плане. И вот проблема Маши в том, что, помимо утраченного из-за родителей сердца, еще и менструация не наступает. Героиня на эту тему прям загоняется. Я наивно полагала, что после читки зазвучат исповедальные высказывания: как хорошо, что вы про это заговорили, какой театр смелый, проницательный и т. д. Но по иронии судьбы на этой читке оказалось больше мальчиков, а не девочек. И девочки эти не спешили откровенничать. Так что попробуй пойми, к чему подросток готов, а к чему нет.

В большинстве случаев зал единодушно откликается на традиционные проблемы, о которых люди научены говорить публично: дружили — предали, влюбилась — но безответно, боялся — решился. Иногда кажется, когда театр заявляет провокационную тему, не освоенную в школьных сочинениях, в подростке возникает желание отодвинуться. Наверное, современная литература еще потому такая семейно-ориентированная, что на нее нельзя ходить школьными классами. Это всегда приватный, личный разговор, чаще всего — для малой сцены. Артист и зритель близко, наравне, ничего не играем, просто по секрету говорим о чем-то сокровенном. Даже если нам будет немножко неловко, мы все равно вместе, мы объединены этой неловкостью и сможем как-то исцелиться внутренне, стать взрослее и себе понятнее.

Строгалева Можно ли говорить о том, что в последние 5–7 лет именно переводная современная литература повлияла на новую генерацию режиссеров, которые работают в театре для подростков?

Денёва Как минимум она сделала их известными. Иван Пачин, Юля Каландаришвили, Аля Ловянникова, Юлия Беляева, Екатерина Корабельник — благодаря этим ребятам, много лет продвигающим мировую литературу янг-эдалт в театральные массы, мы сегодня говорим о театре для подростков как отдельном феномене и вот даже целый выпуск «ПТЖ» этому посвящаем. Повлияла ли эта литература на их режиссерский метод? Ответ со множеством гипотез. Пьеса Олейникова «Хлебзавод» 2018 года о школьной жизни и рассказ Шукшина «Сураз» 1970 года оказываются одинаково современными по смыслу и дерзкими по форме в постановке Филиппа Гуревича. Юля Беляева в 2018 году первая поставила «Простодурсен» Руне Белсвика, но в 2021-м ее спектакли по сказам Бажова дали фору всей современной литературе для подростков разом. Иван Пачин за десять лет переставил, кажется, все переведенные на русский хиты янг-эдалт, а экспериментировать с формой и приемами кинофикации начал только в спектаклях по Шефнеру, Лавреневу, Островскому.

Мне кажется, литература повлияла не столько на режиссеров, сколько на российскую драматургию, и я замечаю в ней адаптации тем и сюжетов. Взять, к примеру, тему бодипозитива, отношений с собственным телом — в западной литературе много сюжетов про это, та же Клементина Бове «Королевишны #3 колбаски» — прекрасная книжка о том, как девочки, которых гнобят в школе за то, что они толстые, устраивают свой конкурс красоты, где должна победить самая толстая. И вот пару сезонов назад вдруг появляются сразу несколько пьес на эту тему, например «Катюха-Жируха» Екатерины Дорн. Именно западная литература, ее ненарочитый разговор о естественности перехода близких из жизни в смерть, породила целый круг текстов в нашей драматургии на эту тему («Инау Китовой бухты», к примеру).

Строгалева Но, мне кажется, современная подростковая драматургия до сих пор во многом — это прежде всего рефлексия очень взрослого автора о себе, своем детстве, а не история, обращенная к современному подростку.

Денёва Пожалуй, я соглашусь с вашей мыслью, что авторы поколения 30+ пишут не столько для подростков, сколько о подростках, какими были они сами. Часто это монолог, который призван помочь автору исцелиться от детской травмы. В октябре в Театре им. Маяковского стартовала экспериментальная программа для подростков «Подтекст», ее возглавляет Дмитрий Крестьянкин. Отобрали по конкурсу 27 участников 14–17 лет в драматургическую лабораторию и для начала погрузили их в контекст — какие подростковые пьесы идут в театрах. Я подробно рассказала им про самые популярные: «Это все она», «Всем, кого касается», «Мама, мне оторвало руку», «Море. Звезды. Олеандр». На все сюжеты они фыркали и говорили: «Да ну, это какая-то лажа, так не бывает, мы так не разговариваем, мы так себя не ведем, не может такого быть, чтобы парень сразу не понял, что девушка, которая с ним переписывается ВКонтакте, — его мать, да он что, лох?» В конце декабря будут сценические эскизы, посмотрим, о чем и как они сами напишут.

Строгалева Третий сезон проекта «ВСЛУХ» посвящен исключительно современной российской прозе?

Денёва Да, и мы специально не стали ограничиваться возрастом зрителей или темой. Есть и совсем молодые авторы вроде Вали Филиппенко и Максима Сонина; есть авторы не новые, но широко известные только по одной книжке — «Голос» Даши Доцук или «Марта и полтора убийства» Дарьи Варденбург. Но, если говорить честно, сейчас есть некое ощущение усталости материала и поточности издательств и театров в попытках открыть что-то новое в теме подростков. Зарубежный опыт литературы янг-эдалт мы освоили, период заимствований и подражаний пройден. Возможно, дальше должна быть пауза для сепарации, и российская подростковая проза выйдет на свой аутентичный путь. Будет ли он в сторону фэнтези и книг-сериалов, конкурирующих с гаджетами и мировыми киноплатформами, как, к примеру, подростковый роман «Там, где цветет полынь» Ольги Птицевой? Или, напротив, в сторону исторической памяти и фольклора, как книги Юлии Яковлевой и Евгении Некрасовой? Увидим в афишах следующего сезона проекта «ВСЛУХ».

Ноябрь 2023 г.