Над чем сегодня смеяться?
Что может быть смешно в театре?
Что дает нам смех?
Нужен ли он сегодня?
С просьбой поразмышлять на эти темы мы обратились к драматургам, режиссерам, актерам, поэтам и писателям.
ДМИТРИЙ ДАНИЛОВ, ДРАМАТУРГ, ПРОЗАИК, ПОЭТ
Мне нравится выражение Карамзина: «Смеяться, право, не грешно над тем, что кажется смешно». Оно приобрело неожиданно новое звучание в наше время, когда мы то и дело сталкиваемся с эмоциональной цензурой. Наверное, многие замечали: стоит в публичном пространстве над чем-нибудь посмеяться или, наоборот, выразить печаль по тому или иному поводу, обязательно придет какой-нибудь «совестливый человек» и строго укажет нам, что мы обязаны чувствовать и как должны эти чувства выражать, чтобы он, ходячая совесть в белом пальто, выдал нам лицензию «порядочного человека». Я считаю эмоциональную (как и любую другую) цензуру злом и уверен, что каждый человек имеет священное право смеяться над тем, что у него вызывает смех. С одной важной оговоркой: если у человека вызывают смех, желание пошутить или сострить смерть и несчастье других людей (любых), то ему стоит сильно задуматься о своем нравственном и психическом здоровье.
АЛЕКСАНДР НОВИКОВ, АКТЕР ТЕАТРА ИМ. ЛЕНСОВЕТА
А давайте у всего этого будет название «Смешно дураку, что нос на боку»?..
Я не знаю, что сейчас смешно в театре, потому что сам факт того, что шестьсот человек приходят вечером в театр, садятся рядом и в течение трех часов смотрят в одну точку, мне кажется уже очень смешным.
На самом деле у меня есть подозрение, что очень часто нечеловеческим чувством юмора наделены актеры совершенно героической внешности, невероятной красоты, а те артисты, которым на роду написано этим чувством обладать согласно их психофизическим данным, его не имеют. В Театре им. Ленсовета долгое время играл один из любимейших моих артистов Сергей Кушаков. Я всегда был счастлив, когда оказывался с ним в одних спектаклях. Он обладал тончайшим вкусом и потрясающим чувством юмора. Он блестяще чувствовал комедийную ситуацию и безошибочно улавливал текстовые репризы. Он был остроумнейшим артистом, и на репетициях с ним смешно было всегда. Его юмор был по-настоящему тонок и элегантен. Но Сергей Иванович обладал безупречной внешностью романтического героя, и зрителю это мешало воспринимать «комедийность» его игры. Он прекрасно это понимал, и мы очень много смеялись с ним над этим обстоятельством. Зритель смеется над нескладными…
Поэтому вообще не очень понятно, на что будет реагировать зритель, это все существует по каким-то сложным законам.
Вот великий трагикомический артист — Анатолий Равикович, я равных ему не знаю. Он никогда ничего не готовил, никаких реприз, никогда не жарил, не вытаскивал, как говорят, гвозди из пола, но играл так легко! А есть артисты, которые уже в первом акте пять рубашек сменят, чтобы было смешно. И, к сожалению, часто то, что идет в театрах и предлагается под видом комедии, комедией совершенно не является. А является отравой, крысиным ядом. Бесконечная дурнина на сцене, к ней уже все привыкли и воспринимают как должное, и это считается комедией. Знаю один «веселый» спектакль, в котором зритель не улыбается ни разу за три часа. То есть там на сцене всем очень весело, театр-праздник, но это, слава богу, идет в гробовой тишине.
К сожалению, в течение последних 15–20 лет ее величество антреприза пришла в театр и странным образом стала выдавать себя за комедию. Все эти пьесы с названиями «Муж в Саратов, жена — в Париж» или «Мой бухгалтер давится ананасом» мимикрировали под комедию и создали впечатление у зрителя, что это смешно, хотя это, мягко говоря, не так.
Я бессилен перед вопросом: что нужно зрителю, над чем смеется зритель. Мне всегда кажется, что зрителю нужен хороший театр. Зритель должен прийти в зрительный зал и почувствовать, что с ним разговаривают на языке, адекватном сегодняшней жизни. Я не готов сказать, что зритель хочет сегодня исключительно комедий. Кто-то хочет, а кто-то хочет, наоборот, сложного и серьезного театра…
Вообще, зритель, когда приходит в театр, соединяется со спектаклем через юмор, через смех — это очевидно. Но смех — это физиология. Поверьте на слово, что со сцены всегда слышен только женский смех в зале, всегда женская истерика. Мужского смеха никто не слышал. Смеются женщины, по каким-то странным законам, видимо, такая у них жизнь.
ВАДИМ ЖУК, ПОЭТ
Смех не спрашивает, нужен он или не нужен. Смех или есть, или нет. Смешное дает нам душевный комфорт в сложной жизненной ситуации (по-моему, я Ю. Манна цитирую). Я играл в кино старого героического еврея. Моего героя в упор расстреливал эсэсовец. Я улыбался, встречая смерть. Я пытался сыграть, что мой герой сильнее трагических обстоятельств и самой гибели. Режиссеру это не нравилось. Погибаешь — унывай.
Юмор сегодня, как и всегда, возможен. Юмор — это происходящее с человеком. Забавные ситуации бытия. В «Лисистрате» сцена, когда жена, принявшая условия Лисистраты — не отдаваться мужьям, — морочит его до последнего, разжигает его и убегает, смешна в любом случае. Но играть великую комедию с ее злобными старцами, разжигающими братоубийственную войну, — нельзя. Не позволят старцы. Талантливо поставленный «Ревизор» или «Горе от ума» невозможны на нынешней сцене. Островский с выбором. Водевиль не очень русский жанр. Но, кажется, ныне единственно безопасный. Дело в том, что, например, в комедиях Шекспира могут быть скрыты такие спруты, что создателям не поздоровится.
Смех принципиальный разрушитель тишины и согласия. Настоящий смех. Я не знаю, существуют ли ныне КВН и телешоу. Я их никогда не смотрел. Но хороший, в моем понимании, капустник ныне может быть только подрасстрельным.
КОНСТАНТИН РАЙКИН, ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ РУКОВОДИТЕЛЬ ТЕАТРА «САТИРИКОН»
Мне кажется, нет таких времен, когда смех не нужен. Смеяться обязательно нужно, это важное человеческое проявление, это необходимая и для души, и для интеллекта разгрузка. Вообще, смех, юмор — результат способности отстраняться от ситуации, смотреть на нее со стороны. Такое важное человеческое качество, и, конечно, оно необходимо и в театре.
Понятно, что юмор тоже имеет разные степени интеллектуальности. Я различаю разные качества юмора. Бывает глупый смех и умный. Так же, как пьесы бывают разного интеллектуального наполнения, как и спектакли, и вообще театр. Бывают очень веселые смешные пьесы и очень умные. Такие, как, например, у Мольера или у Островского. Скажем, трилогия о Бальзаминове. Но ведь смешные сцены и ситуации есть и в драматических произведениях, и в трагедийных. Надо понимать, что это вообще необходимая часть жизни. Невозможно жить без юмора. В самые сложные, мутные времена смех тем более необходим.
Это бывает просто живительно, чтобы людей отвлечь и разгрузить от гнетущих настроений, от тревоги, отчаяния, от упаднических мыслей, тупиковых ситуаций, от какого-то обескрыливания. Я убеждаюсь в этом и пересматривая в контексте времени наш сегодняшний репертуар, скажем, наши мольеровские «Плутни Скапена», и глядя на то, что происходит у коллег в других театрах. И вижу, что сейчас веселые спектакли, может быть, более необходимы, чем раньше. Но важно, чтобы этот юмор возникал как отголосок времени, в контексте происходящего. Юмор и смех бывает глупым, когда он не связан с временем, когда это юмор неосведомленных людей.
В одном из рассказов Фазиля Искандера есть очень точное определение хорошего юмора: «Чтобы овладеть хорошим юмором, надо дойти до крайнего пессимизма, заглянуть в мрачную бездну, убедиться в том, что там ничего нет, и потихоньку возвращаться обратно. След, оставленный этим обратным путем, и будет настоящим юмором». Вот так и у меня внутренне определяется хороший юмор. Если человек смеется не от поверхностности, а от проникнутости драматизмом времени, тогда, мне кажется, смех хорош и нужен.
Считаю, что вопрос: «А можем ли мы сейчас играть веселые спектакли?» — так же неправомерен, как вопрос: «А можем ли мы сейчас лечить людей?» Театр, культура, искусство — это ведь в некотором смысле духовная медицина, духовное врачевание. Значит, искусство не просто имеет право быть, оно необходимо.
Наверное, иногда от смеха может возникнуть ощущение кощунства. Но это когда юмор не связан с контекстом жизни. Не зря все по-настоящему великие комики, юмористы, писатели, актеры, у которых юмор был одной из основных черт, — взять Марка Твена, Чарли Чаплина, Аркадия Райкина, — они потому и великие, что они глубокие и в чем-то трагичные люди. Юмор Чарли Чаплина замешен на глубокой горечи. То же самое — искусство Аркадия Райкина. Понятно же, что это делается от глубины. А бывает юмор бездумный и просто поверхностный, тогда он выглядит и кощунственно, и оскорбительно, потому что не пронизан горечью.
Сейчас мы в «Сатириконе» репетируем пьесу К. Гольдони «Четыре тирана». Конечно, это комедия, это история, полная юмора. Но это еще и история драматическая, достаточно горькая и очень житейская, через юмор толкающая к очень определенным обобщениям, касающимся человеческой жизни, человеческого характера. И мы полны желания это очень внятно интерпретировать. Там много смешного, и это не столько текстовой юмор. Лучшее, что есть в драматургии, — когда юмор заключен в ситуации, а не только в произнесении фраз. Самый низкий юмор в театре — всегда текстовой, а высший пилотаж — в том, как играют артисты. Смешнее, остроумнее этого не бывает в театре. На репетициях мы очень много смеемся, и не знаю, чем это обернется. Иногда по опыту я предчувствую, что это может быть смешно в итоге и зрителям, надеюсь. Но вообще я очень люблю этот способ игрового театра, когда в условном, небытовом пространстве актеры работают на стыке психологического театра и комедии дель арте и делают это подлинно. Это дает интересные результаты.
ЯНИНА ЛАКОБА, АКТРИСА АЛЕКСАНДРИНСКОГО ТЕАТРА
Над чем сегодня смеяться? Над министрами. Над афоризмами детей. Над собой.
Что может быть смешно в театре? Абсолютная вера.
Что дает нам смех? Разрядку. Укрепление мышц живота. Красоту.
Нужен ли он сегодня? Необходим.
КАМИЛЬ ТУКАЕВ, АКТЕР ВОРОНЕЖСКОГО КАМЕРНОГО ТЕАТРА
Смех в театре всегда очень сильный инструмент для снятия социальных зажимов. И как всяким инструментом, им можно пользоваться и талантливо, и бесталанно. Это самое главное.
Все три самых частых вида смеха — глупый, фельетонно-сатирический и горький, сквозь слезы, — в театре имеют свою нишу, свой повод и свою публику. Есть еще четвертый тип — цинизм. Но он уже вываливается из категории юмора, так как все обесценивает и теряет свое лечебное свойство. Третий, самый глубокий, объемный и философски осмысливающий жизнь посредством «эзопова языка», самый ценный, востребован среди людей мыслящих, образованных и посещающих театр. Такие люди «хохочут молча» или «утробно ржут», не проявляя это публично. Какой из трех важнее? Может быть, нужен каждый из них, если он помогает кому-то выживать? На рассвете 1990-х в воронежском ТЮЗе мы играли «Игроков» Гоголя. В первом ряду сидел какой-то очень большой «бандюган» в бордовом пиджаке, справа и слева от него пустовало по креслу, видимо, кто-то не пришел. Когда, по версии режиссера, главного героя Ихарева хватил удар и он испустил дух, «бандюган» достал такой же огромный, как он сам, мобильник, набрал кого-то пикающими кнопками и громко, на весь зал прорычал в трубку полуматом: «Ну вы… уроды… не пришли зря… тут так чувака развели!!!» А совсем недавно после горьковских «Мещан» работник театра, провожавший зрителей, услышал, как юноша, одеваясь в гардеробе, сказал своей девушке: «Как в родной Богучар съездил на денек!» Для нас эти истории забавны, и что они оставили в душе этих совсем разных людей, нам никогда не узнать. Хочется верить, что-то хорошее или, может быть, повернули их к лучшему хоть на немного.
ЯРОСЛАВА ПУЛИНОВИЧ, ДРАМАТУРГ
Смех — это вообще главный предохранитель в жизни. Мы живы, пока мы смеемся. Бывает так, что человек уже умер, а его физическое тело еще живет. Вот такие люди уже не смеются. Надо шутить, острить, говорить колкости, язвить, в конце концов. Если говорить о театре, я не знаю, почему комедию называют низким жанром.
Комедия — это мой любимый жанр, если она получилась смешная и про сегодня. Над чем смеяться в театре? Смеяться нужно, когда смешно. Смех и слезы — две эмоции, которым можно обучиться, но зачем, если ты не артист? Смех возникает спонтанно, заставить себя смеяться или плакать по-настоящему нельзя.
ДМИТРИЙ КРЕСТЬЯНКИН, РЕЖИССЕР
В 2023 году у веселой и довольно отбитой панк-группы СМЕХ вышла песня — «Не смешно». Мне кажется, это очень символично.
Над чем сегодня смеяться? Над собой, конечно, в первую очередь. Над тем, как наивно ты мечтал о будущем пару лет назад, и над тем, какие нелепые вещи тебя волновали.
Что может быть смешно в театре? Что угодно. Правда, смех нынче граничит с ужасом.
Смех дает свободу. Серьезные люди без чувства юмора довели мир до состояния катастрофы. Остается только смеяться ужасам и угрозам в лицо и слушать забористый панк-рок по утрам.
В ситуации, когда за шутку человека могут избить, посадить в тюрьму или выдворить за пределы государства, смех представляется мне очень важным и смелым инструментом взаимодействия с реальностью.
Видимо, кто-то боится быть смешным.
Но, к счастью, у нас это часть профессии.
РОМАН МУРОМЦЕВ, РЕЖИССЕР
Смех сегодня все-таки нужен. И это не какое-то логическое умозаключение. Организм, тело, психофизика ищут смешное, невольно откликаются на удачный мем. Чем страшнее времена, тем больше хочется смеяться (субъективное мнение). Это какой-то рефлекс собаки Павлова (субъективное мнение). Банально — это самооборона от страха и УЖАСА.
Хочу верить в то, что смех способен засмешить до смерти Зло. Но тут нужен скорее не смех, а хохот или свинячий, лошадиный гогот. Истерический гогот над бездной, куда мы с большим успехом катимся на липовых санях. Все схлопывается, деревянная дверь со скрипом
закрывается, и ты остаешься запертым в серой холодной бане с паучком в углу и оконцем. Чего ж не похохотать-то тогда напоследок?
Хочу верить, что здоровый смех способен сбить пелену морока, вывести из запоя, вправить сустав. Он (смех) не всегда уместен, но сейчас, кажется, ничего не уместно.
P. S. Смеяться над самим собой, кажется, уместно почти всегда.
ИЛЬЯ ДЕЛЬ, АКТЕР ТЕАТРА ИМ. ЛЕНСОВЕТА
Я люблю, когда смеются на спектаклях, в которых играю. И не просто хихикают, а во весь голос. В такие мгновения исчезают различия между людьми и все из чужих становятся своими. Смех всегда объединяет людей. Смех, говорил Пушкин, одна из струн театрального волшебства. А Достоевский говорил: «Смотри на человека, когда он смеется». Почему? В смехе человек себя не контролирует, не владеет собой, и сразу видно, кто он по своей натуре. Смех в зрительном зале с течением времени становится все более свободным, заразительным, будто люди сговариваются в этой эмоции о чем-то тайном. Для многих смех в театре — способ преодоления страхов, фобий, возникающих в общественном сознании. Люди в театр идут за счастьем, им хочется вернуться к прежней жизни — красиво одеться, забыться, отвлечься, беззаботно посмеяться. Многие любят в театре и поплакать. Я не знаю, что лучше — смеяться или плакать. И то и другое бесполезно. Изучая скоморошество для новой премьеры, миллион раз пересмотрел эпизод из «Андрея Рублева». Скоморох (Ролан Быков) смешил, бил в бубен, скакал на козе, развлекал, а потом пришли опричники и головой его об дуб. Смех и бунт, по сути, одно и то же, поэтому, вероятно, сейчас исчезает народная смеховая культура. Раньше я любил рассказывать анекдоты, а сейчас ни одного не вспомню. Хотя одобрительно посмеяться в театре иногда в кайф — от зигзага актерской игры, от великолепной задумки, от тонкости ума и подтекста. Театральное искусство должно быть элитарным, зритель — образованным. Боюсь, что в угоду «поржать» будет плодиться театральная плесень в виде «женатый таксист снял штаны на шикарной свадьбе». А это будет неизбежно… Закончу дурацкой шуткой, папа шутил в моем детстве: «Кто в армии служил — в цирке не смеется».
ВЛАДИМИР АНТИПОВ, АКТЕР И РЕЖИССЕР ТЕАТРА «ОРГАНИЗМЫ»
Смеяться — над собой. Как сейчас, так и прежде. Когда над другими смеются — мне как-то неудобно, а над собой всегда можно и нужно.
Смешным в театре может быть актер. Он или играет смешно, или говорит что-то смешное, или ситуация между исполнителями складывается на сцене смешная.
Смех для меня — это и радость, и одновременно печаль. Мне, так-то, творчески всегда хотелось быть смешным, иногда я стремился к этому, иногда убегал. Но главное, наверное, что смех — это живая реакция. Ну а это же важно в театре, наверное. Но есть еще такой момент: если целый зал смеется над какой-то шуткой, ведь, значит, целому залу эта шутка нравится, она объединяет огромное количество людей. Это же ужасно. Чем старше становлюсь, тем больше не люблю, когда много человек что-либо стихийно объединяет, пусть даже и юмор.
Есть байка театральная, где один театр ездит по области или где-то по провинции. И вот в зале простой, неискушенный зритель. В афише, видимо, было написано: комедия. И вот играют, значит, спектакль. И, видимо, не очень смешно получается. И один из зрителей кричит актеру: «Играй смешнее!» Не думаю, что он стал играть смешнее. Мне кажется, что, когда актер пытается играть смешно, а у него не получается, в этом есть что-то трансцендентное.
Или, наоборот, ты сидишь в зале, где все ржут над тем, как играет или говорит актер, а ты плачешь или тебя тошнит, ну или типа того. Такого рода опыт всегда нужен.
ДМИТРИЙ ЕГОРОВ, РЕЖИССЕР
Что может быть смешным сейчас? Не знаю, правда. Но скажу, что юмор, ирония, сарказм нужны в любое время — это все-таки достаточно безобидный путь сублимации агрессии и злости. И, наверное, единственное, для чего надо добиваться, чтобы человек в театре рассмеялся, — это чтобы он своих внутренних бесов выпустил, сидя в кресле, смотря какой-то спектакль или фильм, а не направлял их в жизни на какие-то агрессивные цели. Поэтому довести зрителя до смеховой истерики, когда он позволит себе открыто и громко ржать в голос, — это в нынешнем времени сложно, но важно, как бы цинично это ни звучало.
Другое дело, что в последнее время я стал отмечать, что смеется зритель в театре реже и тише. И сложнее стало рассмешить людей. Да и на репетициях мы сейчас практически не смеемся. Придумается что-то смешное — так… улыбнулись, отметили, поехали дальше… Как-то все: и те, кто на сцене, и те, кто в зале, — интуитивно чувствуют, что не особо до смеха сейчас.
МИХАИЛ ЗАЕЦ, РЕЖИССЕР
Нужен ли смех сегодня? Безусловно. Владимир Егорович Воробьев однажды рассказывал, как его, шестилетнего ребенка, во время блокады Ленинграда привезли в Театр Музкомедии. Была зима. Зрители сидели в холодном зале. Изо рта шел пар. Порой они падали в голодный обморок… Артисты на сцене, в кринолинах и на пуантах, бегали-прыгали, а уходя за кулисы — тоже падали. Но было чудо! Их несколько раз выводили из зала в укрытие, потому что был обстрел, но потом они снова возвращались и снова смотрели на театральное чудо, смеялись, радовались! И он сказал, что тогда подумал: если я выживу, я хочу работать в театре музыкальной комедии… Его вывезли по Дороге Жизни. Через много-много лет он, окончив курс у Г. А. Товстоногова, стал замечательным режиссером. Возглавлял Театр Музкомедии, снял прекрасные фильмы — «Труффальдино из Бергамо», «Остров сокровищ», «Свадьба Кречинского». И всегда этот человек нес с собою добро, свет, тепло, и рядом с ним люди смеялись, и сколько людей он сделал счастливыми…
Что дает нам смех? Он делает нас свободными. Потому что смеющийся человек менее способен на зло, чем серьезный. Вспомним «Имя розы» Умберто Эко, было два трактата: один — как управлять людьми с помощью горя, слез, серьеза, второй — тайный, который прятали — как управлять людьми с помощью смеха. Считалось, что тот, кто научится управлять людьми с помощью смеха, станет владыкой этого мира… Смех, повторюсь, делает людей свободными. Всем знакома притча о том, как хан собирал дань. Первый раз приехал — люди плакали, второй раз приехал — они причитали, а в третий раз приехал — они смеялись. И тогда он сказал: теперь у них действительно ничего нет! Людьми, которые смеются, очень трудно управлять. Они легкие, они смеются!
Что дает нам смех? Самые простые вещи. Я заметил, что у многих серьезных людей на телефоне — посты по поводу кошек, собачек, детей… Нас оглушает тот информационный гул, который с самого утра гудит в уши: кругом пожары, взрывы, военные действия, цунами, землетрясения — хоть на улицу не выходи! Но люди все равно выходят и смеются, пытаются смеяться, несмотря ни на что. Смеются — над самыми простыми вещами. Над несоответствием каких-то ситуаций, над ранее табуированными вещами, над любовными историями… Речь не о гогочущем смехе, с которым немцы расстреливали людей в войну, а о добром смехе… Есть смех с нежностью — над чем-то забавным, например связанным с детьми. Улыбка даже важнее, чем смех! Улыбка эфемерна. Слезы и смех — это уже конечный результат. Улыбка — важнее.
Сатира сегодня практически не работает. Общество настолько расколото и разделено. Все смеются и плачут от разного. А вот смех в комедиях, которые основаны на самых простых вещах, — он объединяет. Удивительно актуален сейчас Островский, потому что его коллизии очень-очень узнаваемы. Любовные истории у Шекспира… Все то, что привязано не ко времени, а к сущности человека, к его геному смеха и плача, вот это сейчас очень важно.
ДМИТРИЙ ЛЫСЕНКОВ, АКТЕР
Наверное, сейчас смех не имеет права быть беззаботным. Во всяком случае, публичный смех. А вот пусть и злой, и горький, и ироничный смех, мне кажется, только помогает выживать. По Гайдаю, смех — это спасательный круг. Он жизненно необходим. Это своего рода прививка. Процитирую Игоря Петровича Владимирова: «Кто может рассмеяться от души, тот не способен на низкие поступки». Улыбайтесь, господа!
ВИКТОР ШЕНДЕРОВИЧ, ПИСАТЕЛЬ
НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ ПРОИЗВЕДЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ШЕНДЕРОВИЧЕМ ВИКТОРОМ АНАТОЛЬЕВИЧЕМ
Театр в России сегодня, можно сказать, — последнее легальное место общественного диалога, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Странный недосмотр, ей-богу.
Уже полтора года тут нельзя вообще ничего — за пикет вяжут, за отдельные слова из словаря Ожегова дают тюремные сроки, — но почему-то разрешается собраться вместе тысяче человек и разом рассмеяться или затихнуть оттого, что «все об одном и том подумали» ©.
Эта акустика дорогого стоит.
Именно в такие времена смех перестает быть приметой развлечения и досуга, а становится общественным явлением.
«Да-а… Такой пощечины царизм давно не получал», — сказал полвека назад, на обсуждении спектакля «Балалайкин и Ко» в театре «Современник» номинальный автор пьесы, Герой Соцтруда Сергей Михалков. Своим великолепным цинизмом он спасал свои авторские проценты: этот спектакль не должны были разрешать!
Щедринский текст звучал так, что пару Гафт—Кваша можно было прямо со сцены везти в суд. Это был откровенный подрыв основ — уже вполне сгнивших, разумеется, но именно гомерический одновременный смех сотен советских людей делал это совершенно неопровержимым…
Это огромная общественная сила — именно такой ПУБЛИЧНЫЙ смех. Не над книжкой или шуткой в интернете, у себя дома — а «со всеми сообща». Это делает ощутимыми вполне гражданские чувства.
Оттого Высоцкий и Жванецкий добивали советскую власть эффективнее Авторханова и Зиновьева. И дело не только в тиражах магнитофонных пленок — дело в неопровержимости смеха, зафиксированного на них. «Ой, Вань, умру от акробатиков» — и тема строительства коммунизма этими людьми закрыта…
Сегодня в театр вернулась эта функция, и контекст, как сейчас говорят, рулит.
Англия может позволить себе смех Бенни Хилла или Мистера Бина: с функциями обратной связи в стране отлично справляются СМИ, прокуратура и парламент.
Но собачка ищет ту травку, в которой есть нужный ей (недостающий) витамин. И мы, чай, не Англия…
В последние полтора года стал вдруг казаться уже совершенно неприличным юмор камеди-клабов, бытовых комедий и водевилей. Все это не было вершиной вкуса и раньше, но нынешняя попытка «не вспоминать о желтой обезьяне» (по имени СВО) — попытка с негодными средствами. Контекст висит над страной и густо пахнет — и настойчивое вытеснение темы выглядит уже откровенным неврозом.
«Из двух зол сатирик выбирает большее» — сформулировано не мною и давным-давно…
Когда нашу команду поперли с НТВ, владелец программы «Куклы» остался на захваченном канале со своим контентом (ничего личного, чисто бизнес). И во времена Беслана программа «Куклы» бесстрашно потешалась над Новодворской, Немцовым и Джорджем Бушем — и это было гораздо неприличнее, чем просто немота…
А над чем можно смеяться? Да надо всем, разумеется, — это же вопрос не темы, а вкуса. Вуди Аллен шутит про Холокост, и отлично шутит. Главное — «куда направлено жало художественной сатиры», как сказано у Зощенко…
Ну и конечно, собственно терапевтическая функция смеха — рассмеявшийся сбрасывает напряжение, становится свободнее. Точное наблюдение Вадима Жука: можно силой заставить человека заплакать, но смех — всегда проявление свободы.
АРТЕМ ЦЫПИН, АКТЕР ТЕАТРА НА ВАСИЛЬЕВСКОМ
Один из давних фестивалей «Театральный остров» был посвящен различным театральным школам России. От Петербурга представительствовал Вениамин Михайлович Фильштинский. Когда был его день занятий, конечно, пришлось участвовать в тренинге как «ученику и последователю». Задание было — группой ходить по кругу и «примерять» разные эмоциональные состояния: сначала плакать, потом смеяться. Но не «по Станиславскому», не вызывая чувства изнутри, не вспоминая грустное или веселое, а физиологически, словно выполняя спортивное упражнение, просто заставлять работать диафрагму. И на удивление, через десять минут такой «муштры» сначала полились взаправдашние слезы, а потом по-настоящему захохоталось. Психология как бы подтягивалась за физикой: со слезами начинала крутиться печальная «кинолента видений», со смехом — светлая и радостная. Упражнение, наверное, было на проверку подвижности актерской психики. Но я запомнил именно этот феномен: даже такой умышленный смех, даже формальная работа диафрагмы может принести настоящую радость и облегчение. И я, конечно, не раз пользовался этим трюком, и не только на сцене.
Смеяться полезно и необходимо, особенно интровертам, к коим я себя, несомненно, причисляю. Из-за своей природной «мрачности» я предпочитаю в искусстве легкий жанр, не брезгую ситкомами и стендапом. Люди думают: у него такой серьезный вид — наверное, он смотрит исключительно канал «Культура» и слушает оперу. На самом деле я всегда выбираю канал ТНТ и обожаю оперетту. Наверное, какой-нибудь «весельчак и хохотун» может искренне любить высокую трагедию и жаждать лицезреть ее ежедневно. Мне драму желательно дозировать. Мой личный мир сам по себе так драматично устроен, что для внутреннего равновесия мне требуется что-то беспечное, несерьезное, воздушное, цирк и клоунада. Хочется такого «тотального» смеха, неуправляемого — как, допустим, когда мы смеемся над падающим человеком, нам его жалко, но удержаться невозможно.
Конечно, есть и другой, «сложный» смех, смех над умной шуткой. Смеяться таким смехом «для тех, кто понимает» — изысканное удовольствие и привилегия. Звучит немного высокомерно, но ты как бы становишься «членом клуба» обладателей чувства юмора, это развлечение для избранных. Оцените, например, эпизод, когда миссис Шенди варит суп из парижских улиц в спектакле Бориса Павловича «Жизнь и мнения Тристрама Шенди», или сцену сборов в поход в «Сирано» Николая Рощина, и страшную, и уморительно смешную в то же время. И если тот первый, «общедоступный» смех нужен для расслабления, для отдохновения души, то второй, «интеллектуальный» заставляет душу трудиться и становиться лучше.
В трудные времена смех окрашивается совсем по-другому, в нем появляются ноты горечи. Это радость вопреки, назло, в пику. Как поет цветаевские строки Лариса в финале нашей «Бесприданницы»: «Пляшу, — пол горячий! / Боюсь, обожгусь! / — Отчего я не плачу? / Оттого что смеюсь!» Но эта звенящая нота… она как бы в ушах слушающего, обстоятельства делают этот смех таким горестным. А для самого смеющегося он не теряет своей спасительной животворящей миссии. Смеяться, чтобы не умереть от тоски. Однажды на додинском курсе мы работали над одноактной пьесой Джона Голсуорси «Солнце». Дело происходит на исходе Первой мировой войны. Девушка не дождалась своего жениха с фронта, полюбила его друга. Солдат вот-вот вернется домой. Влюбленные в смятении ждут этой встречи и трудного объяснения, ждут ревности и скандала. Но к ним приходит совершенно светлый смеющийся человек, с первой минуты принимающий все, что ему говорят. Он смеется всю дорогу, постоянно, без остановки… Пока, наконец, мы не понимаем, что это такой тик, фронтовая травма, сумасшествие. Это единственная функция, которую Господь ему сохранил, — смеяться, чтобы жить дальше. Солнце сожгло его. Кажется, так звучат последние слова пьесы. Это возвышенный, романтический взгляд на смех в минуту испытаний.
А чтобы немножко снизить пафос, у меня есть еще одна история, более простая, человечная, абсурдная, кинематографичная. Она и есть из мира кино. Я ее приглядел у критика Ирины Павловой. Цитирую с разрешения автора. «В старом фильме Бортко „Единожды солгав“ есть эпизод из его собственной биографии. Пасынок важного советского писателя-функционера, маленький Вова в день похорон Сталина был выпущен погулять во двор с траурной повязкой на рукаве. И другой мальчик из
этого правительственного дома тоже вышел с такой же повязкой. И вот, преисполненные чувства ответственности момента, два дошкольника договариваются: „А давай больше никогда не будем смеяться!“ И немедленно разражаются неудержимым хохотом. Родители в ужасе утаскивают истерически ржущих отпрысков по домам. Собственно, и сейчас — как бы то ни было — глупо договариваться о том, чтоб никогда больше не смеяться».
Человеку без смеха невозможно, это спасительный дар, который позволяет нам пережить самые тяжкие минуты и дни. Смех невозможно отнять, если даже запретить его, человек может продолжать смеяться внутри. Это наша душа, наша защита, наша внутренняя свобода. Это лакмусовая бумажка — смех позволяет нам чувствовать, что мы живы.
КИРИЛЛ ЛЮКЕВИЧ, ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ РУКОВОДИТЕЛЬ ТЕАТРА «БЛОХА»
Очень непростой вопрос, но очень важный.
Мы всегда смеемся над жизнью, над собой, над чем-то узнаваемым и настоящим. Это признак коммуникации. Если смеемся, значит, мы не одни. Еще интересно наблюдать за тем, как то, что еще вчера было очень смешным, — сегодня уже таким не кажется и, скорее, становится поводом для размышления. Конечно, в театре это очень видно. Без юмора и смеха невозможно себе представить жизнь. Он помогает, лечит, поддерживает. Кажется, что всем нам нужно чуть чаще смеяться и улыбаться — ведь это показывает, что мы живые и настоящие.
МИХАИЛ НИКОЛАЕВ, АКТЕР ТЕАТРА НА ВАСИЛЬЕВСКОМ
Все время смеяться, конечно, невозможно, есть определенные границы, такт, много чего, что отличает умного человека от дурака. Смех и лечит, и калечит. В первую очередь нужно смеяться над собой, своими поступками, мыслями, деятельностью, нужно иметь в себе силы и мудрость, чтобы не смеяться над другими, т. к. это может нанести травму. Если смеются над тобой — прекрасно! Смейся с этими людьми, пусть им будет легче от этого. Ведь смех может убрать любую проблему быстро и легко, не надо наращивать в себе обиды, чувство вины и т. п.
Здорово, когда у тебя есть друзья, с которыми можно смеяться друг над другом искренне, не нанося эти обиды, не испытывая при этом разочарования друг в друге, злобу, зависть, ведь, повторюсь, смех бывает разным и мы всегда слышим и можем отличить качество этого смеха. В театре, как и в жизни, без юмора нельзя, просто нельзя. Но я больше люблю и ценю тишину, именно в театре, так как сейчас это большая редкость.
АНАТОЛИЙ ЖУРАВИН, АКТЕР
Если честно, то для меня это очень большая загадка — что такое смех, почему он появляется, как отделить смешное от несмешного и где вообще критерии того, что смешно, а что нет. При этом лично для меня жизни без юмора ни в театре, ни вне его не существует. Человек, лишенный чувства юмора, кроме того, что я не смогу с ним общаться, вызывает у меня удивление и сострадание. А вот в большой незнакомой компании я очень быстро определяю людей, с которыми мне будет легко, потому что я сразу вижу в них то самое загадочное чувство смешного, которое нас мгновенно сближает.
Еще мне кажется, что чувство юмора — оно врожденное и его нельзя развить в течение жизни, даже если рядом очень остроумные люди. Это какой-то ген, который отвечает за смех, и если этого гена нет, то беда.
Что касается театра, то для меня очень важна атмосфера, в которой рождается спектакль. И здесь без юмора тоже не обойтись. Если все очень уныло и пафосно (а ведь именно юмор убивает пафос), то спектакль обречен. Я, как зритель, не могу смотреть спектакли, если они исключительно серьезны. Не потому, что мне скучно (хотя и это есть), а потому, что это неправда. В жизни трагедия и смех всегда неразлучны, всегда комические ситуации соседствуют с драматическими.
Мне кажется, что смех в театре, как и в жизни, необходим даже в самые страшные времена. Смех делает людей сильнее, потому что он говорит об их моральном превосходстве. Смех побеждает страх. Самые отъявленные негодяи больше всего боятся быть высмеянными. Смех — это мощнейшее оружие против всего того, с чем борется театр и чего не должно быть в нашей жизни. И сегодня, когда в нашу жизнь постепенно возвращаются страшные тени из прошлого, смех становится важнейшей частью борьбы с теми явлениями, которые, казалось, исчезли навсегда. И когда весь зал смеется над теми же вещами, над которыми смеешься ты, то возникает ощущение единения и смутное чувство, что то, что ты делаешь, важно не только для тебя.
МАРИЯ СМОЛЬНИКОВА, АКТРИСА
Смех нужен всегда, он освобождает, возвращает радость и легкость, лечит.
Сегодня особенно, когда совсем рядом столько горя, именно юмор спасает от уныния. В лучшие моменты, когда я счастлива, я смеюсь и тогда чувствую себя как в детстве. Смех, конечно, бывает разный, бывает и злой, и циничный. Я говорю об искреннем.
Что смешно в театре? Трудный вопрос, это зависит от чувства юмора режиссера. Это, конечно, дар! В театре я часто смеюсь от узнаваемости ситуаций, от точности проявления актера. Я смеюсь над самобытностью актера, бывают такие, как животные. Смешно от непредсказуемости. Когда азартно!
А еще я знаю, что, когда артист на сцене во время игры смеется, «колется», — это всегда вносит жизнь. И актер, и сами зрители как бы вспоминают, что это игра! Вот если бы и в жизни возможно было жить играючи. Талантливо и искренне играть в то, что предлагает жизнь. Но это сложно.
АНТОН АДАСИНСКИЙ, РУКОВОДИТЕЛЬ ТЕАТРА DEREVO
Над чем сегодня можно смеяться? Это вопрос больше о том, что такое смех. Вот раньше у нас в России были эпические системы анекдотов. Ведь что такое анекдот? Это скетч, рассказ и самозащита от всего, что происходит. А сейчас этой составляющей юмора нет, и это очень важный момент. Вспомните, были анекдоты про Чапаева, про Брежнева, про дистрофиков, про Вовочку, русский, француз, американец, великий Петрович! Они всегда были реакцией на сегодняшнюю ситуацию, они ее облегчали, отражали то, что происходит вокруг. Анекдоты сами себя утверждали. А сейчас это исчезло. Как сказал академик Лихачев, смех — это последняя ниточка, соединяющая универсум и человека. Если оборвется ниточка смеха, то наступит конец света. Это очень крутое заявление, и об этом стоит думать. Поэтому клоунада в своем высшем понимании, заставляющая человека смеяться, это — реальная надежда. Лёнечка Лейкин сильно переживает, почему мы не защищаем имя клоуна, ведь часто само это слово упоминают пренебрежительно. Вот, мол, «эти клоуны в парламенте». Я ему говорю: «Лёнечка, не ревнуй. Они смешнее, чем цирк на Фонтанке». Это, конечно, шутка. Но в действительности никто не может назвать себя клоуном сам. Тебя другие должны назвать Клоуном. И это непросто заслужить. В сегодняшней моде открытого цирка, нового цирка на сцене кидают три палочки, огонек зажигают и часто бессмысленные вещи делают. И это не то, что я бы хотел видеть как цирк и как клоунаду. Хорошего стало меньше. Но!
Остались личности, которые учат. Джанго Эдвардс, Слава Полунин, Леонид Лейкин, я тоже в какой-то степени. Почти все мы сейчас перековались в направлении работы с молодыми людьми, ребятами. Ведь со взрослыми все более или менее понятно, а дети, наше следующее поколение, нуждаются в помощи. В них заключена надежда. А над чем смеяться? Я процитирую классика: «Чему смеетесь? Над собойсмеетесь!»
Я в театр не хожу, театр недолюбливаю. Есть два вида театра, как в музыке. Есть эстрадная музыка, где люди поют чужие песни, и есть рок-н-ролл, где люди поют свои песни. И в театре так же. Есть театр, где делают авторский, свой материал, есть театр со старыми пыльными пьесами, которые пытаются по-новому сыграть, надеть какие-нибудь треники, выйти голым или еще что-нибудь. Я такой театр вообще не воспринимаю. А вот авторский театр основан на фантазии создателей этого театра. Если фантазия слабая и мир сна, метафизики слабый, то возникает уровень «утром в газете, вечером в куплете». К сожалению. И это вообще не привлекает. Поэтому люди, делающие свой театр, свой смешной, смеховой театр, сейчас большая редкость. Потому что на трюках ты не сделаешь большой спектакль. Его надо делать на послании к человеку. В конце концов, я вижу декорации, костюмы, вижу то, что вижу, но интересовать меня будет душа человека. Я буду смотреть ему в глаза. И такого мало, очень мало. Вот мой партнер Павел Алехин делает клоунский спектакль, Андрей Кислицын, тоже из моих учеников, делает сольные вещи. Сейчас это очень трудно, нужна артель — двойка, тройка, четверка людей. Но процесс идет, движется.
В театре смеяться можно по-разному. Есть смех, есть гогот, есть ухмылка, есть усмешка, есть саркастический смех. Это все разные формы смеха. Есть смех переживательный, есть смех сквозь слезы. Последний вообще особенный — ведь на сцене мы видим человека, который и есть наше отражение, который решает проблемы, которые мы не можем решить.
Что дает нам смех? Может быть, я ошибаюсь, но момент смеха останавливает время. Человеческое время того, кто смеется, больше не тратится. Человек, который смеется, живет долго. Смех продлевает жизнь, как любая позитивная энергия.
Нужен ли смех сегодня? Обязательно нужен. Ведь существуют пять или шесть миров, в которые можно тыкаться, пробиваться. Есть параллельные миры. Чем меньше мы суем свой нос в те дела, в которых мы не понимаем, тем быстрее мы проигрываем. Мы живем в своем неприступном мире и все свои знания и силы направляем на то, чтобы помогать людям, которые, может быть, не могут с чем-то справиться. В этом и есть предназначение актера. Вот это самое главное. Если мы перестанем это делать, то это будет дыра. Поэтому я выступаю, езжу, снимаю кино, делаю проекты. Я вижу счастливые глаза людей и понимаю, что вот сейчас на сцене я делаю какое-то чудо, которого нет в реальной жизни, и люди приходят ко мне за этим чудом, а не за газетными новостями или за обсуждениями какими-то. Они приходят увидеть то, чего в реальной жизни нет. И моя задача дать им это увидеть.
ЛЕВ ЗАКС, РЕКТОР ЕКАТЕРИНБУРГСКОГОГУМАНИТАРНОГО УНИВЕРСИТЕТА
Нужна ли человеку свобода? Мне кажется, там, где она нужна, — там и появляется смех.
Смех — это одно из естественных свойств человека, идущих от культуры, если под культурой понимать вторую природу человека. Смех входит в антропологические его свойства, в смехе проявляется одна очень важная, фундаментальная потребность людей в свободе и самоутверждении. Самоутверждаться можно по-разному: грубой силой, рациональной критикой окружающего мира, а смех — это такой психофизический и духовный механизм, который позволяет самоутверждать себя посредством, условно говоря, содроганий тела по поводу смысла.
Смехи бывают разные, социальная стратификация рождает и стратификацию смехов. Если, например, взять Жванецкого… Хотя он сильно эволюционировал в своем творчестве — это всегда смех интеллигентного человека. В последние годы он больше смеялся не над обществом, а над собой, своей старостью, но это все равно была потребность не забронзоветь, не повторяться, не костенеть, не быть рабом привычек — то есть это была потребность свободы на высоком уровне. Последнее, что ему было дозволено, — «Дежурный по стране», где он легонько прикасался к нелепостям нашего существования. И в студии официального телеканала никто не боялся смеяться, потому что это было разрешено. А он попадал в десятку. Но потом это кончилось, и он начал смеяться над своим возрастом, склеро
зом, бывшими мужскими успехами. Масштаб его гениального смехового таланта в условиях несвободы сузился до домашнего юмора, мы вернулись на кухню. Но он шутил над собой.
А рядом с этим мы видим «Аншлаг» Регины Дубовицкой, от которого без ума было подавляющее большинство зрителей советского и постсоветского пространства и который интеллигентные люди видеть не могли, потому что там свобода достигается за счет вульгаризмов, натурализмов, пошлостей, насмешек над естественными дефектами человека. Но ведь механизм тот же самый!
Культура выработала множество смеховых форм. От легких дружеских насмешек в интимной компании до насмешек одного политического деятеля над другим, когда весь мир может хохотать, но это будет смех уничтожающий и стирающий человека в пыль. Гоголь в обращении по поводу «Ревизора» сказал: «Насмешки боится даже тот, кто ничего на свете не боится». Почему мы боимся насмешек? Ведь свободные люди смеются над собой! Потому что в смехе заключен механизм ценностного унижения, снижения. Ты себя уважаешь, мыслишь себя значащим человеком, ты в порядке, а если над тобой смеются — ты впадаешь в патологию, в комплексы. Поэтому люди, которые смеются над кем-то, — пользуются смехом, чтобы уничтожить этого другого.
Всегда эпохам великих практических переворотов предшествовали эпохи великой смеховой культуры. Общество, церковь, образование, быт подвергались хуле (смех — форма эстетического хуления реальности, хотя бывает и дружеский смех, не унижающий тебя, но напоминающий, что ты несовершенен и ты обыкновенный человек).
Если взять сегодняшний мир, сегодня может быть смешно очень многое. Время позднего застоя было временем большого анекдотического творчества, потому что анекдот — та спонтанная форма смеховой культуры, которая рождается в народе, живет в нем и помогает ему. Сегодня с анекдотами неважно, потому что нет свободы, даже той, которая была. А когда не получается смеяться и смеяться как будто не над чем — это говорит о тяжелом духовно-психологическом заболевании многих людей. Мы живем в эпоху вырождения, снижения, ведь смех предполагает определенную высоту: свободу ассоциаций, развитый интеллект, и это очень важная вещь. А если человек глуп — это надолго (хотя это тоже насмешка). У нас сегодня много объектов для смеха, но мы не смеемся: мы задавлены обстоятельствами, системой, иногда бытом, для многих людей даже новая капиталистическая система стала прессом, отключила их чувство юмора, они не умеют жить в этом мире и смеяться над этим. Над чиновниками как смеялись тыщу лет, так и смеются, над коррупцией можно смеяться, а главное — над властью традиций, которая сейчас обожествляется, над схемами и стереотипами, над приспособленчеством… И тот интересный опыт, который называется стендап (меня тут могут упрекнуть в отсталости и архаизме), демонстрирует ценностную девальвацию общества: предметом смеха становятся мелкие бытовые реалии. Зато появилась сфера, над которой раньше не смеялись, — сексуальные отношения. И многие женщины-стендаперы самоутверждаются за счет унижения этих недоносков под названием мужчины. А если нам показывают изъян какого-то социального механизма — люди испуганно оглядываются по сторонам.
Очень важный нюанс. Когда ты имеешь дело с чем-то радикально для тебя неприемлемым — ты смеешься, не думая об этике. Потому что этика в том, чтобы назвать вещи своими именами, сорвать маски. И этическая правда в том, что совесть требуют осмеять. Но когда мы лишены этой возможности и смеемся по поводу мелочей — нам неловко даже смеяться над этим (сколько есть пошлых анекдотов, которые неловко повторять). Прокисло и прогнило что-то в нашем королевстве: смех, который является показателем здоровья, он же — показатель болезни. А когда мы смотрим старые фильмы Марка Захарова или Райкина, мы видим, насколько они, жившие в несвободном мире, позволяли себе разные регистры абсолютно этически чистого смеха. На стороне их смеха было добро. Аркадий Райкин не был революционером, но он показывал наш мир глупым, абсурдным, бесчеловечным.
Над чем смеюсь я? Над старыми записями, испытывая меланхолию и депрессию. Меланхолия — это грусть по ушедшему, депрессия — подавленность сегодняшней реальностью. Мы пытаемся выживать, а смех — тот ресурс, на который у нас уже нет сил. Средневековый человек, как говорят, смеялся, доходя до грубости, но это был коллективный смех. Сегодня коллективный смех существует только на уровне аншлаговых артистов. Мы подавлены. У меня бывают моменты, когда я не могу ходить в филармонию и слушать свою любимую музыку, она стала невозможна, когда думаешь о контексте. Это очень плохо. А вот когда появятся анекдоты — это будет знак наступления чего-то хорошего.
Комментарии (0)