Постановщик новейшей «Аиды» Даниэле Финци Паска признался: мечтаю, мол, вернуть детский взгляд на мир. А мы что, рыжие? Мне тоже хочется почувствовать себя наивным ребенком. И не ищите в моей реляции анализа, оценок. Что вижу, то пишу. В качестве подпорки буду использовать высказывания режиссера, сообщенные для газеты «Власти».

«Ну, вот на афише „Аиды“ — самокритично заявил Паска — я тоже обозначен как режиссер, но я бы поостерегся от таких обобщений». В этих словах кроется бездна соблазнов для критика — мы их, однако, преодолеем. Афиша — почти платежный документ. Иначе кому верить? И за какие деяния расписывался в бухгалтерской ведомости подвижной веселый швейцарец итальянского происхождения? Будем исходить из того, что Паска отвечает за спектакль.

Корреспондент спрашивал заморского гостя, чем, по его мнению, цирк отличается от оперы? Паска ответил: почти ничем, однако цирк невозможен без шатра и животных. Спору нет, животных в «Аиде» мало. Но когда Аида (Екатерина Шиманович) поворачивалась личной спиной и по сцене влеклась гнусного вида косица, вспоминалась венценосная Мышильда из «Щелкунчика». Сглаживая доселе сохраняющееся расхождение между цирком и оперой, постановщик ввел черного почтового голубя с внешностью рецидивиста (Гонец). Голубь грузно слонялся по сцене после беспосадочного перелета и рассказывал байки про пляжный отдых у эфиопов (подробностей не знаю, т.к. обещанные русские субтитры отсутствовали). Впрочем, оставим в покое зверюшек.

Помесь арены с боксерским рингом всë-таки в спектакле есть. И если Чехов поставлен с группой акробатов («Донка», другой спектакль Паски), то в «Аиде» акробата (Давида Манеса) для шалостей с «Колесом Сира» пришлось звать со стороны. Поясняю: колесо заменяет дорогостоящий балет. Не влезает балет на площадку. Ну, колесо так колесо. Одно непонятно, почему Радамес горделиво указывал ручкой на акробата. Или он его дрессировал? В колесе загадочный Лысак с обнаженным торсом быстро вращался, кокетливо приоткрывая волосатые ноги из-под юбки.

Колесом цирковое дело не ограничилось. В сцене триумфа Радамеса не было привычных шествий «с народными артистами и лошадями», зато египтяне по-китайски размахивали длинными лентами на палках перед носом балконных зрителей-меломанов. Сопереживания уйма!

Все же начнем по порядку. Первым трюком оперно-циркового представления оказались солдатики. Штук 500, если не больше, белых картонных солдатиков расставлено на квадратном подиуме. В первом эпизоде пытливая Амнерис пальчиком толкает одного солдатика, он валит по спирали остальных 499. Так сказать, круговая порука. В это время злосчастный Радамес излагает свою «Челесте Аида». Понятно, никто его не слушает — зрителю интереснее понять, как эти солдатики организованно падают. Избави Бог меня обвинить солдатский трюк в самоигральности. В трюке явно заложена тема антимилитаризма, о ней так беспокоится постановщик. Опять же надо освободить площадку для вокальных упражнений.

Только тенора Августа Амонова жалко. Впрочем, может и лучше, что на него не обращали внимания. Финальную ноту романса он взял на грудь силовым приемом — тяжеловесы с гирями позавидовали бы. И ручонки раскинул, словно Паваротти, зажмурившись: «Принимаю, дескать, овации». Не последовали.

Кстати, о тяжеловесах. Общая характеристика монументальных костюмов — хламиды. То есть, претензий к костюмам никаких. И не представишь себе современных певцов в исторических костюмах. Если Великий инквизитор не в плавках, уже спасибо! Естественно, Паска ставит сказочку для ëлочных представлений. Костюмы фантазийные, такие снятся в детских кошмарах.

Аида с папой — аналог Бабы-яги и Кащея Бессмертного, а эфиопы — как бы, лешаки и кикиморы. Когда Фараон на балконе (типа трибуны Мавзолея Ленина) открыл дверцу с табло «выход», предварительно сняв шапочку в виде серебряной клетки, меня даже слеза прошибла. Какой-то в этом есть посконный демократизм. Правда, у жреца Рамфиса в золотом рубище шляпа была еще выше. В течение представления можно погадать, что она больше напоминает: удлиненную шапейку украинского парубка, колпаки испанских еретиков или почерневшую шаверму.

К мыслям о ëлке подталкивали мантии из гофрированной бумаги, щиты и картонные мечи в серебряной фольге. Храбрый Радамес бросился защищать гранд-даму Амнерис от чужака, вырвал у Амонасро меч и злобно его скомкал.

К слову, о чужаках. Эфиопская костюмировка отличалась от нашей, египетской, чем-то вроде грязно-голубого пончо. На голове — бумажные квадратно-гнездовые коробочки-шаманские маски. У Амонасро, в качестве царского отличия, «во лбу синяк горит», а пониже голубой полумесяц. Сразу видно: ответственный работник.

Лишь Аида (Екатерина Шиманович) строила из себя индивидуальность и фланировала в красном. Особенно вызывающе это выглядело в сцене двух соперниц (по-вердиевски, в 3-м акте). Все египтянки— в белых платьях, с белыми веночками, готовые к причастию — она одна одета не по форме. Разрядилась, будто цыганка. И ходит по квадрату, и ходит… Одно слово — эксклюзивная рабыня. Не любят у нас лиц эфиопской национальности. Египтян посыпают не то конфетти, не то черемухой, а еë чем-то красным. Радамеса, между прочим, забрасывали снежками.

Амнерис (Екатерина Семенчук), напротив, вызывала сочувствие. Этакая Золушка в оборочках, спущенная от плиты на бал. Хотя очень настырна, пристает ко всем. Собственно, только Семенчук и воплощала режиссерскую идею интимизации «Аиды». То к Радамесу прижмется бедром, персями, то к Аиде ластится. И ручку ей подаëт, чтобы жертва эфиопского геноцида без медицинских последствий ступила на помост. А «скьява» отметает амнерисовы лесбиянские штучки. В остальном, в Египте держатся попросту. Радамес никогда мимо случайной девушки не пройдет без рукоприкладства. Обязательно потреплет бесхозную хористку по голому плечу: «Не боись, мол, свой идет».

При этом главные положительные персонажи вежливости не обучены. Когда царица Египта обращается к жениху или рабыне, те и головы не повернут. Непременно спиной встанут. Нет никакой общности, все, как выражался Ф.Абрамов, «в особицу». Объявляет Рамфис парламентское решение: «Тебе поручаем участь Египта», а Радамеса и след простыл. Впрочем, может, это и есть обещанная Паской эмоциональная насыщенность, открытое актерское возбуждение.

Своеобразие режиссерской мизансценировки заключается в том, что артисты постоянно ходят по квадрату и тревожно озираются. Это как в цирке. Там лошадь тоже пять раз арену обежит, чтоб все конечности были видны и никакому деточке не было обидно. Ходить полезно, но иногда бывает и перехлëст. Заявится, к примеру, Амонасро к месту разборки преждевременно, и пока дочь с будущим зятем выясняют эротико-политические ситуации, наматывает по пятидесятому квадрату. Мается бедолага. Больно смотреть! Ноги-то не казенные.

Не удивительно, что по достижении «снаряда» Амонасро начинает внезапно кричать на девушку, выпятив упрямый эфиопский подбородок. Растревоженная Аида бегает от эфиопки к эфиопке — они перебрасывают ее к соседке по цепочке. Унизительны для влюбленной и геометрические взаимоотношения с египетским начальником стражи. Радамес поначалу бросается навстречу Аиде, но промахивается, сдает влево и заходит в пике со спины. Иными словами, в упор не видит. А она-то за ним в нужную могилку пришла.

Впрочем, он и Гергиевым не интересуется. О чем-то своем думает. Наступает пауза, партитурой не предусмотренная. Надо же сообразить что там дальше. В заключение трио Радамес полностью дезориентируется, пристает к эфиопским девушкам, подозревая в каждой Амонасро («Ту, Амонасро»?). Девушки вынуждены сбросить ритуальные маски с квадратными ушами и тем защитить свою честь. Амонасро еще забыл запастись оружием. Находчивый акробат подсовывает ему картонный клинок буквально в последнюю секунду.

Так как Амнерис уже на сцене, эпизод у невидимого миру Нила легко переходит в сцену судилища. В этом есть своя цирковая динамика. Тигр еще свое мясо доедает, а служители уже клетку для иллюзионной тëтеньки волокут. В «Аиде» аналогично. Хор еще расползается по скамейкам для запасных игроков, а эфиопке или царице уже лирическую арию петь. Девушка в оборочках обращается, простирая руки, к хористам: «Люди добрые! Что же это деется!». А не надо любовные интриги плести!

Радамес поспешает на сходку с Амнерис, не дождавшись стражи. Опять же это не удивительно. Страже надо нахлобучить на голову большие наполеоновские треуголки или колпачки со свисающим хоботком. Замечу, стражники — по преимуществу, из дам-с.

Иногда, конечно, разброс и шатания не к добру. Скажем, Царь Египта (в просторечии, Фараон) — Владимир Феляур на своем Мавзолее что-то провозглашает, но сверху не слышит оркестра. Святой Гергий его с трудом поймал на втором куплете. Хотя, в основном, как-то утемповываются, чтобы часовой перерыв меж двумя актами организовать.

Лишь осветитель за всеми не поспевает. Или задумка такая, чтобы Аида казалась чернее ночи. По крайней мере, ей осветительный пистолет на крупный план лица не наставили. Только неоновые трубки в поднебесье синюшно подмигивали. Впрочем, приятный сумрак — дело хорошее. Из 10-го ряда не видно, как лицо Аиды на высокой ноте страшно искажается, будто ей зуб вырвали. Всë же манипуляции со светом несколько раздражают солистку-вокалистку. То даст звучок, то голос унесется куда-то в небытие.

А в целом насыщенная игра неоновых трубок подчеркивает высокую технологичность ëлочного представления. К финалу второго акта добавляются еще светящиеся треугольнички и квадратики, несомые невестами-виллисами. Озорные хористки подставляют квадратики Радамесу под нос, чтобы ему было не скучно петь. Радамес, отмахнувшись, зычно, не без гордости, сообщает, что предал Отчизну.

В это время Золушка-Амнерис бегает по квадрату, как безумная. Теперь-то я понимаю, почему режиссер сообщал интервьюеру, что «в каждом из нас сидит свое сумасшествие». Оркестр выжимает из себя всю грохочущую мрачность, на какую способен. Духовые в экстазе творят что-то жуткое!

Наконец, Радамес оказывается в камере предварительного заключения из неоновых трубок. Но трубки не везде до пола — есть прорехи. В дырку, не торопясь, устремляется Аида. Стражники, стараясь не замечать отсутствие герметичности отсека, стыдливо отворачиваются. Аида с Радамесом, наверно, от невинности или неожиданности, вместо того, чтобы сомкнуться в объятьях, долго ходят кругами, словно борцы перед схваткой, выбирая слабое место противника. Радамес поясняет девушке, конфузясь: «Не могу этот огромный камень прочь отодвинуть». В доказательство — неоновые трубки поднимаются, оставляя свободу передвижения задыхающимся вокалистам. Но они ей не воспользовались. Закон есть закон! Тут подтягиваются Амонасро, Фараон, Жрица и другие соратники по цирку. Последней выскакивает Амнерис, чтобы пробурчать свое последнее веское слово. И вот черный ящик накрыл всех, кто не увернулся, то есть Аиду с любимым. Они напоследок из-под ящика на зрителей озирнулись с четверенек — и каюк.

Ну, тут и аплодисменты навалились. Режиссер хотел на колени встать перед Гергиевым, как Паганини перед Берлиозом, но застенчивый Валерий Абессалович ему глазом показал: «Не при всех же!» На этом хит сезона и завершился. Публика, потрясенная, разъехалась по виллам. Одно слово: цирк. Для деточек.