«Поезд жизни». По мотивам киносценария Р. Михайляну. Театр «Шалом».
Режиссер Галина Зальцман, художник Семен Пастух

Возрождение театра «Шалом» новой командой, кажется, началось только вчера. Первые громкие премьеры после долгих лет затишья, первые гастроли. Глядь, а вот уж и полная афиша, в которой — чуть ли не постоянный sold out. Для трех лет новой жизни результат более чем вдохновляющий, но не цифрами одними жив театр.

«Шалом» кропотливо подбирает репертуар, не спрямляет пути, не чурается сложного материала и режиссеров со сложным мышлением. С разницей в месяц весной 2024 года в репертуар театра вошли два спектакля, в которых режиссерские письмена ложатся на водяные знаки философской притчи. Но если Яна Тумина сочиняла своего «Люблинского штукаря» в оживающем пространстве авторского театра художника, то для Галины Зальцман первичным оказывается нарративное выстраивание собственного сюжета поверх уже состоявшегося произведения — фильма Раду Михайляну «Поезд жизни».

Сцена из спектакля. Фото В. Солодовой

В отечественном театральном ландшафте Галина Зальцман — режиссер с внушительным списком постановок по киносценариям. В Шарыпово родился спектакль «Рассекая волны» по мотивам фильма Ларса фон Триера, в Театре Наций идет спектакль «Молодость» по одноименным роману Янь Гэлин и фильму Фэн Сяогана, в Театре на Васильевском совсем недавно появилось «Жертвоприношение» по одноименному фильму Андрея Тарковского. Подход не единичен: режиссерская мысль буксует в поисках материала, и обращение к киносценариям всего лишь симптоматичный признак драматургического голода.

А. Ксенев (Шломо). Фото В. Солодовой

История, рассказанная Раду Михайляну, рифмуется с «Шаломом» как нельзя лучше. Жители маленькой еврейской деревушки в румынском захолустье на фоне приближающейся угрозы оккупации во Второй мировой войне решают купить целый поезд и инсценировать собственную депортацию. Владеющие немецким языком должны сыграть роли нацистов, остальные — депортируемых евреев. Идея принадлежит местному юродивому Шломо, ему вторит Ребе, изображать главного нациста поручают Мордехаю, о финансах печется общинный казначей Янкель, часть молодых евреев оказывается ослеплена идеями коммунизма и одновременно прелестями красавицы Эстер. Фильм вольно или невольно идет по стопам явленной Кустурицей утопии счастья в кровожадные времена. Евреи счастливо справляются со всеми препонами — и поезд покупают по вагонам, а не сразу, чтобы не привлекать внимания, и локомотив находят, и начальника поезда. И да-же столкновение с реальными нацистами счастливо разрешается: убедительный Мордехай сперва уверенно настаивает на особом графике движения для депортируемых евреев-коммунистов, а затем решительно вырывает влипшего в переделку Йоси из вражеского застенка. И даже встреча с фашистской автоколонной — сплошное везение: в ней едут цыгане, придумавшие такой же способ спастись от геноцида. Наивность и смекалка, прагматичность и изворотливость еврейского народа, его неистребимое стремление жить полной жизнью там, где всё кончено, просто брать с собой жизнь и переносить ее на другую землю питают энергию этого фильма.

Д. Цурский (Мордехай). Фото В. Солодовой

Галина Зальцман заимствует и использует эту энергию в своей сценической версии персонажей, шуток и комических положений. Спектакль движется по сюжету за одним существенным исключением. В фильме только последний кадр рушит веселую интонацию спасения: Шломо в одежде арестанта завершает свой рассказ за колючей проволокой лагеря, и в ретроспективе становится понятна вся фантасмагорическая иллюзия этой, скорее всего, выдуманной истории. В ней видятся и мечта одного человека спасти целый народ, и попытка придумывания счастливой реальности перед лицом неминуемой смерти. В спектакле интриги нет. Шломо в исполнении Антона Ксенева начинает свой рассказ в серой робе и узнаваемой шапочке узника, скрючившись у потертой бетонной стены камеры. Трое нацистов в форменных френчах, пластичные и щеголеватые, выныривают из кулис, словно бесы, и, картинно вышагивая по сцене, напоминают скорее балет, нежели «Оркестр Гитлер», как сказано в программке. Они с кривой ухмылкой готовы даже подобрать и сбацать пару еврейских мелодий, повеселить, так сказать, жертв в давно захлопнувшемся капкане.

Сцены из спектакля. Фото Н. Музыковой

Пространство этого спектакля придумал Семен Пастух. Пустой планшет сцены ограничен бетонной стеной с одним проемом и крошечной форточкой-окном. В камере больше и нет ничего. Пара стульев да диван, как и все жители деревушки, — плод фантазии погибающего в застенке человека. Юродивость Шломо, скорее, в восприятии мира человеком, не утратившим сострадания там, где о человечности не слыхивали даже стены. Из проема глядят в камеру глаза никогда не существовавшего поезда, на стене Шломо рисует рельсы в никуда, пишет, словно боясь забыть, имена земляков, по планшету сцены «гуляют» прожектора. Фатализм этих изредка проявленных искр трагедии стушеван и затерт — в трактовке жизни еврейской общины режиссер следует за придуманным в фильме и подсмотренным в жизни, и это срабатывает.

Сцены из спектакля. Фото Н. Музыковой

Зал шелестит смехом узнавания суетливых, местами чересчур меркантильных и эмоциональных, влюбчивых жителей местечка. Молодежь жаждет жизни со всем революционным запалом, старшее поколение озабочено сохранением традиций. Актеры существуют в регистре легкого, трогательного и снисходительного, шаржа: вплетают в речь едва заметный говор, обходят подробные психологические мотивировки персонажей, временами изящно разыгрывают комедию положений.

Г. Каганович (Ребе). Фото В. Солодовой

Ансамбль исполнителей настроен на полифонические интонации — в конечном счете его цель, скорее, коллективный портрет. Но в избранном штриховом рисунке актерам удается сказать важное о своих персонажах. Настоящая драма кроется в трактовке роли Мордехая Дмитрием Цурским. Из бородатого мягкотелого еврея в светлом пиджаке он, приняв на себя роль нациста, превращается в жесткого и даже брутального предводителя. Надевая кожаный плащ и фуражку, он будто бы отчасти и внутренне присваивает фашистское — об этом говорят его земляки, эти черты он с ужасом начинает подозревать в себе. Ребе Григория Кагановича обстоятелен, как и положено ребе. Преувеличенно комичен Дмитрий Уросов в роли казначея Янкеля: падает в обморок от планируемых затрат на поезд, «решительно» отказывается выдать деньги и одновременно трогательно печется о всеобщем благе. Томность красавицы Эстер в исполнении Карины Пестовой — всего лишь ширма ее подлинных чувств к сыну Мордехая Саси в исполнении Никиты Кругляка. Ее ослепительная пышнотелая притягательность явлена буквально эффектным трюком — за распахнутой блузкой открывается бликующий, словно диско-шар, корсет. Йоси Сергея Шадрина увлекается идеями коммунизма скорее с горя от отказа Эстер, но в том, как он упорно склоняет на свою сторону земляков, есть и нотки обидчивой и отчасти инфантильной мстительности.

И. Цыбульский (Оркестр «Гитлер»), Д. Цурский (Мордехай). Фото Н. Музыковой

Спектакль не дублирует коллизии фильма до конца, более прямолинеен в развитии сюжета. Мрачный затакт присевшего у расстрельной стены Шломо словно стирает абсурдный комизм первоисточника и побуждает режиссера не шутить, а больше нагнетать. Там, где у Михайляну евреи сталкиваются с цыганами, сюжет движется дальше. У Зальцман в этот момент звучат финальные звуки автоматных очередей, взрывов. Утопия, рожденная фантазией Шломо, оказывается в равной мере попыткой ухода от реальности и единственным средством борьбы кроткого человека с разрушающимся миром. Чтобы просто не сойти с ума, возможно, и стоит придумать мир, в котором все безвременно погибшие живы, поезд добрался до земли обетованной, а Шломо, как Моисей, спас целый народ.

Сцена из спектакля. Фото В. Солодовой

Ноябрь 2024 г.