Театр живет не сезонами, а эпидемиями. Если где-то ставят «Трех сестер» или «Гамлета», тут же заражаются другие сцены, и бедный зритель вынужден выбирать буквально из десятка названий без надежды увидеть что-то свеженькое. Классики прочно заняли первые строчки репертуара, а современные драматурги пускаются на всевозможные хитрости, одна из которых — адаптация все тех же великих авторов. В этих процессах есть, конечно, определенные закономерности, хотя и не всегда сразу понятно, отчего это все театры города (а то и страны) накинулись на «Ревизора» или «Утиную охоту».

И все же есть названия, без которых театр жить не может. Да и публика «клюет» на них безотказно. Вот выхожу на днях с премьеры «Обломова» и слышу, как одна зрительница удовлетворенно говорит другой: «Наконец-то есть спектакль, который можно посмотреть и два, и три раза». Комплимент, который, наверное, любому режиссеру пришелся бы по сердцу.

«Обломов» действительно, сколько его не адаптируй — хоть в кино, хоть в театре, всегда необходим. Роман философский, в котором речь идет не просто о корневых основах русского характера, а о жизненном выборе человека. В спектакле Леонида Алимова выбор героя вполне определен. Сюжет публике знаком, поэтому зал следит не за фабулой, а за отношениями людей. И перед нами — галерея типов, отчего постоянно вспоминаешь то Гоголя (когда на сцену выскакивает попрыгунчик а-ля Хлестаков в исполнении Игоря Андреева или когда Евгений Иванов с присущей ему сочностью красок представляет Тарантьева сильно смахивающим на Ноздрева), то Салтыкова-Щедрина (Константин Демидов безжалостен к своему персонажу, чиновному карьеристу Судьбинскому). Параллели с предшественниками Гончарова только в помощь. Ведь если Илья Ильич не читал «Женитьбу» или «Горе от ума», то автор «Обломова» не только читал, но и лично был знаком с прототипами.

Режиссер с самого начала заявляет, что ставит не бытовую историю. Выбирает большой стиль и просторный жанр — «сон и явь». Реальность и фантазия не всегда четко разделены, они теснят друг друга, что и неудивительно для взгляда едва продравшего глаза Обломова. Здесь сценограф Владимир Фирер сильно помог. Как ни уверяют нас, что дом героя грязен и пылен, мы видим мир весьма эстетизированный, с изящной светлой мебелью, парящими в воздухе креслами и столиками, со взлетающими от малейшего дуновения воздуха прозрачными шторами. Знаменитый слуга Обломова Захар в трактовке главного комика этой сцены Анатолия Горина — лицо не сугубо реалистичное, романтизма в нем не меньше, чем здравомыслия. Этакий словоохотливый домовой. Своему барину он не столько слуга, сколько товарищ по несчастью и единомышленник.

Спектакль строится, таким образом, не на течении сюжета, а на высвечивании одного за другим персонажей. Диалоги тут не слишком удаются. Только монологи. И речь идет более всего об одиночестве человека. И о том, кто и как оберегает личное пространство — свой диван, свой халат, свой образ мыслей. Даже вроде бы проходной монолог тетушки Наталья Четверикова превращает в забавную новеллу о неколебимости житейских правил, на что зал отзывается благодарными аплодисментами.

Спектаклю повезло с главным героем. Ставить «Обломова» можно, только если в театре есть такой актер, как Егор Бакулин. Присказка «хорошего человека должно быть много» — это про него. Он и добрый, и обаятельный, и непритворный. «Душа чиста и ясна, как стекло» — это про него. И маменькин сынок — тоже про него. Он и на Ольгу Ильинскую загляделся оттого, что показалось, будто на маму похожа. Однако — показалось. Похож только фасон платья.

Мама, к сыну в грезах наведывающаяся, чьи песни действие обрамляют, — сама естественность, простота и ласка. И с ней более схожа Агафья Пшеницына. Красавица Елизавета Нилова в этой роли не боится быть неказистой, грубоватой и простоватой. Обломов все равно сразу же замечает округлость ее рук, глубину голоса и непоказную сердечность. Отведать ее пирогов и смородиновой настойки зрителю не удается (везет одному Илье Ильичу), но запах свежемолотого кофе до нас долетает и очаровывает. Здесь уже и авторитет Пушкина помогает. Помните? «Мой идеал теперь — хозяйка, мои желания — покой…»

Обломов не искал идеал. Он его принимал или отвергал. С распростертыми объятиями принимал дружбу Штольца. Тому в спектакле отводится немного места, но Родион Приходько убеждает нас в безусловной положительности своего строгого, рассудительного и страдающего героя. Его Штольц совершенно русский немец, каким позже станет чеховский Тузенбах. А вот Ольгой Ильинской (Елизавета Фалилеева) Илья Ильич мог увлечься лишь в затмении сердца. Ему, несомненно, ближе Пшеницына, а не экзальтированная барышня, плохо поющая «Каста дива» и хорошо падающая в обморок.

целом спектакль, который вольно или невольно участвует в извечном споре, кто прав — Обломов или Штольц, тоже порадовал рассудительностью. Он примирил эти два полюса. Каждый герой прав по-своему, хотя правда Ильи Ильича (наверное, в силу притягательности таких реалий, как уютный шлафрок и мягкий диван) все-таки нам ближе. Тут у писателя Гончарова и режиссера Алимова полное единодушие.