Персонажи новой пьесы белорусского драматурга Константина Стешика «Друг мой» обрели жизнь на сцене театра «Суббота». Экзистенциальная драма замкнута в камерном пространстве, где стерты границы между сценой и залом, гипотетическим и реальным, и это символично вдвойне, ибо дорога, по которой идут герои, не имеет конца, как и переигрывание давних событий в человеческом сознании.

Постановка Андрея Сидельникова лишена четких акцентов, позволяет разворачивать смысловой ряд в разные стороны, в этом ее ценность и отражение поступательного движения, руководимого им театра, к современному зрителю, современной психологии и философии.

Завязка предельно проста: два друга выходят в ночи на улицу, чтобы стрельнуть сигарет. Поначалу, кажется, что это преамбула, приятели вот-вот вернутся назад и начнется основное действие. Но чем дальше они отдаляются от условного дома, тем ясней становится, что не вернутся в него никогда. Да и существует ли этот дом здесь и сейчас?

Три экрана, на которые проецируется моргающий человеческий глаз; молчаливые Тени (Никита Памурзин, Анастасия Полянская), переставляющие белые силуэты на макете сцены, расположенном с левой стороны. Мистика? Инобытие? Игры подсознания?

Сценография Марии Смирновой-Несвицкой лаконична. Крыло от машины, мусорный контейнер, скамейка — детали урбанистического пейзажа. И одурманивающая вязкая темень, непостижимым образом осязаемая, как и сырость, заставляющая временами зябко поеживаться. В зале сухо и тепло, но сырость проявляется на каком-то физическом уровне. На заднике сцены периодически загораются окошки — недосягаемые источники уюта и спокойствия, не выпускающие тепло наружу, а еще больше высвечивающие неприкаянность героев.

Бытовая история приобретает все больше странностей. В происходящем вроде бы нет ничего необычного: лежащий на асфальте в ночную пору порезанный человек, разряженный мобильник, неторопливо-равнодушные работницы Скорой помощи, даже стреляющий из травмата отморозок, выбежавший из подъезда на сработавшую автомобильную сигнализацию, вполне себе вписываются в сегодняшнюю городскую жизнь. Лучше бы не вписывались, но…

Несмотря на присутствие друга, герой говорит о нем в третьем лице: «Мой друг сказал, мой друг сделал». Значит ли это, что находящийся рядом человек «во плоти» вовсе не человек, а некий симулякр, вечный участник неоконченного спора из ускользнувшего прошлого, возникающий, как и прочие персонажи, лишь в воображении героя?

В герое Ивана Байкалова — растерянном, не находящем себе места, есть какая-то внутренняя «взъерошенность», как у мальчишки с несформировавшимися жизненными установками; непонятный надлом, излишняя суетность. Друг — Владислав Демьяненко, при готовности к активному действию, ярко выраженной эмпатии поражает полным спокойствием. Есть выражение: «словно поле в груди колышется», вот и в его груди оно колышется — размеренно, ритмично. И… неизменно. Когда в финале становится известно, что приятели не беспечные юноши, а вполне себе взрослые мужчины 59 и 60лет, появляется резонный вопрос, что, если герой постарел наяву, а время друга остановилось той промозглой ночью? И вечное возвращение в прошлое — неосознанная попытка изменить ход событий, перемотать пленку жизни назад и смонтировать иначе?

Финал открыт. Прошлое прошло, но есть настоящее и окна, из которых струится, прорезающий тьму, теплый свет.