Сегодняшнее «На дне», поставленное на сцене Александринского театра его художественным руководителем Никитой Кобелевым, сосредоточено совсем не на том, как человек оказывается на дне жизни. Режиссер с драматургом Дмитрием Богославским превращают хрестоматийную пьесу в сюжет о человеке невоплощенном. Тема унизительных условий людского существования задета здесь только по касательной, легким прикосновением.

И сценическая адаптация, и спектакль — театральная фантазия по мотивам горьковского «На дне» — пристально вглядываются в людей, оказавшихся лишними сначала среди себе подобных, а потом и в собственной жизни. Каждому, даже Василисе (Янина Лакоба) и Костылеву (Сергей Паршин), здесь дан монолог-исповедь о предыстории и чувствах. Особенно длинным оказывается рассказ никчемного Барона (Виктор Шуралёв), описывающего все закоулки своего богатого рода: он совершенно не помнит людей и события, а лишь шикарную одежду — собственно, единственное, что у него осталось от прошлой жизни, так это куртка, треники и кроссовки adidas.

Полутемная сценическая коробка с серыми стенами имеет два ряда окон с частыми переплетами — они подозрительно напоминают решетки. Ведут сюда целых пять дверей, а некоторое количество предметов мебели, расставленных на узкой платформе, закутаны полупрозрачной пленкой (сценография Наны Абдрашитовой). Над дверью и окнами титрами высвечены знаменитые и не очень реплики из пьесы: «Здесь господ нету… все слиняло, один голый человек остался», «Я богу жаловалась восемь лет — не помогал!», «Во что веришь, то и есть», «Доброта — она превыше всех благ». С самой прославленной горьковской цитатой, впрочем, что-то произошло, как случается порой с вывесками, и осталась в итоге сентенция «Человек — это звучит …орд…». А человек в массе — это и впрямь орда, но и в одиночку он способен искалечить чужую жизнь: так творит произвол над своей строптивой сестрой Наташей (Мария Медведева) иезуитски утонченная Василиса.

Сюда, в серое пространство ночлежки или низкопробного хостела, один за другим врываются обитатели, каждый со своим танцем-представлением (хореограф Владимир Варнава). Конферансье тут, кажется, Пепел (Иван Ефремов), поигрывающий ножичком, выскакивающее лезвие которого указывает каждому, где приземлиться на полу. Попав в эти четыре стены, как на перевалочный пункт, люди застревают здесь надолго. Поддерживают себя не столько иллюзией деятельности — починкой старья, как Клещ Сергея Еликова, опрокидыванием рюмки, как Актер Дмитрия Бутеева, шулерством, как Сатин Ильи Исаева, воровством, как Пепел, — сколько памятью об отдаляющемся и теряющем очертания прошлом. Или забивают голову несбыточным. Актер вещает о Немировиче-Данченко, вожделенной сцене Александринки и норовит продекламировать что-то из прославленной классической драматургии. Настя (Мария Лопатина) не расстается с наушниками и плеером, погруженная в аудиороманы, среди которых затесался рассказ Горького «О первой любви», начитанный Николаем Мартоном.

Привычная бессмысленность бытия, в котором каждый кого-то одергивает, глумится над тем, за что люди цепляются из последних сил, как за свои матрасы, коробки с барахлом, требующие ремонта газонокосилки, устаревшие швейные машинки и телевизоры, — нарушается двумя вторжениями. Сначала нагрянет Василиса — стильная недобрая дама с модной стрижкой, в норковом полушубке и на высоких каблуках. Брезгливо вытрет подошву ботиночка о приступочку, оглядится, не обнаружит своего любовника Пепла, злобно констатирует, что грязно, и отправится гнобить сестру. Распахнутся и подсветятся два высоких окна, обитатели внутреннего двора-подвала станут свидетелями пощечин и драки, кинутся разнимать — на стены будет транслироваться черно-белый крупный план происходящего (видеохудожник Мария Варахалина).

Когда всё наконец утихомирится, явится новый постоялец. Лука Игоря Волкова приедет на стареньком велосипеде с небольшим рюкзачком за спиной, в позитивном оранжево-желтом худи. Оглядит матрасы, похожие на могильные плиты, достанет музыкальную колонку, исполнит ленноновскую Imagine («все люди в одном братстве») и разом приворожит многих: «странный ты, дед, то ли на хиппи похож, то ли на гуру». Игорь Волков в этой роли — идеальный вариант непафосного Луки, предельно органичного в своей текучей подвижности и лукавстве, смеси шарлатанства, пророчества и снисходительности к людям в целом и к человеку в отдельности.

Как и в пьесе Горького, Лука в спектакле Кобелева запускает механизм самокопания и надежд в живущих без перспективы. Потому и разражаются они, до того о себе особо не рассказывавшие, исповедями с множеством жизненных подробностей от Дмитрия Богославского. Так, у Сатина не только появляется имя — Константин (не потому ли, что играл его Константин Станиславский), но увеличивается срок, проведенный в тюрьме. Бывшая красильная мастерская картузника Бубнова (Валентин Захаров) превращается здесь в швейную — так нагляднее, а Кривой Зоб и Татарин (Владимир Минахин и Виталий Сазонов) становятся неразлучной парой вечно пикирующихся иудея и мусульманина.

В конечном же счете Лука ласковыми обертонами голоса подводит их всех к мыслям о поиске способов выбраться вовне, рискнуть поверить в себя. «Начать по шажочкам» намеревается Пепел, а Наташа, отказавшись совершать эти шажочки вместе с ним, присылает обитателям подвала видео, сделанное перед посадкой на самолет — в страну, где мнятся шанс и надежда.

Прочим же Лука, вскоре укативший на своем велосипеде (он так сразу и заявил: «Жить думаю долго, у вас только переночую»), оставляет музыкальный номер Imagine — Сатин играет, а преобразившееся окружение (портной Бубнов намечтал всем строгие черно-белые наряды) поет. Бодро помаргивают на стене горьковские цитаты. Даже почившие тут совершают посмертный шикарный выход, кто в золотом платье (откашлявшая свое Анна в исполнении Анны Селедец), кто в золотом пиджаке (Актеру и при жизни мерещился золотой занавес) — обещал же Лука избавление и лучшую жизнь. У Горького устами Сатина о воздействии Луки говорится так: «Да, это он, старая дрожжа, проквасил нам сожителей…», а у Богославского с Кобелевым припечатано языком сегодняшним: «Перепрошил нас всех дедуля».

Перепрошивка, впрочем, оказалась разрушительной для Актера — прежде чем пойти и повеситься (тоже выход вовне), он под аккомпанемент чужой суеты долго гримировался, белил лицо, а после смерти вернулся, чтобы с авансцены продекламировать строки Просперо из шекспировской «Бури» — о том, как все в этом мире хрупко и обречено на исчезновение. Даже среди крепких стен, уродливых отношений и грубых нравов. Ведь человек — это звучит уязвимо.