Этой осенью в театре «Мастерская» Григория Козлова прошла премьера «Превращения» по Францу Кафке. Автор пьесы и постановщик спектакля — Роман Габриа.

Считается, что зрителю нужны как минимум пятнадцать минут, чтобы войти в мир спектакля и освоиться в нем. На мысленный и эмоциональный разогрев режиссер роман габриа дает нам время еще до начала спектакля — зрителей на длинном помосте, ведущем прямо в зал, встречает некое существо — то ли клоунесса, то ли мим (Арина Лыкова), которая станет нашим путеводителем по миру это- го спектакля, но мы этого еще не знаем. Пока она танцует, бессловесно разговаривая сама с собой, мимически «закуривая трубку» и иногда странно подергиваясь. странное существо, странная музыка (звуковое оформление Владислава Крылова). Этот непонятный танец задает тон и происходящему, вводит в ожидающее нас королевство кривых зеркал — потому что дальше, как в «Алисе в стране чудес», все станет страньше и страньше.

Длинный, рассекающий первые рядов пять помост — единственное, что в сценографии художника Анвара Гумарова останется прямым до конца — так как комната Грегора Замзы, где уже начался ход сценического времени (месяц декабрь, если верить огромной надписи в проекции), стоит под наклоном, и все двери и потолки в ней состоят из загогулин, трещин, изгибов. То ли бункер, то ли белая комната для душевнобольных, то ли инсталляция. Последнее, как ни странно, окажется в итоге ближе всего к истине. И не нужно обладать чрезмерно развитой интуицией, чтобы, зная сюжет рассказа, сразу понять — по этой конструкции будут ползать — ее изгибы, наклоны и просветы идеально подходят для того, чтобы по мере доступных актеру физических возможностей преодолеть законы гравитации. Так и выходит — но позже.

Габриа с помощью пяти актеров погружает нас в странную повторяющуюся череду одних и тех же действий и слов, которые, как вата, туман или странный и страшный сон облепляют жизнь Грегора. Эта череда — несколько минут после утреннего звонка будильника (знакомый нам до боли звук айфона), становится частью того неспокойного сна, после которого просыпается главный герой Кафки, и повторяется раз семь со всеми репликами и одинаковыми действиями его домашних. Домашние в спектакле Габриа, кажется, вышли из пьесы «Папаша Убю» А. Жарри или же из фильмов про Астерикса и Обеликса. Актриса Ксения Морозова — странная мать в странном уплотнении ног, рук и тела (костюмы Елены Жуковой), но при этом на каблуках и с длинным мундштуком в пальцах. Кирилл Гордеев играет не менее странного отца с такими же уплотнениями, все поедающий что-то из огромного таза и читающий газету, героиня Марии Русских — менее плотная, но близкая им по гротескной мультяшности сестра Грегора, неловко спрашивающая, все ли с ним с порядке. Этими существами сразу задается явный перевертыш «странности», так как обычным человеком среди них остается только один — Грегор (Илья Колецкий). Можно даже предположить, что на этом режиссер и выстроит основной парадокс кафкианской метаморфозы — обычный человек находится среди странных толстых мимов. Действительно, до поры до времени Грегор — обычный парень в красной кепке в обычной кровати, тогда как его домашние похожи на больших жуков. Близок к ним и господин управляющий (Никита Капралов), вскоре заявляющийся в дом Грегора — он похож на большого серого снеговика-клоуна с яблоком вместо носа.

Спектакль в программке назван «театральной мультипликацией», и от зрителя потребуется много открытости, чуткости и гибкости, чтобы разобраться и эмоционально прожить все жанровые изгибы нового спектакля. Наши ожидания будут здесь несколько раз ломаться. От разрывов шаблона устанет голова и душа. Роман Габриа создал не просто инсценировку рассказа, а написал вариации на тему «Превращения» с большими вставками. По жанру вышло нечто среднее между пантомимой, перфомансом, хэппенингом и драматическим спектаклем. Почему возникает такой сложный замес? Потому что, по основной мысли спектакля, Грегор ни больше и ни меньше, как не принятый миром гений, артист. Превращение в жука (и Колец кий прямо при нас надевает на себя его костюм) — это тоже часть вызова миру. Он позволил себе слишком многое, и остался непонятым. Методы и материалы его высказывания разнообразны, а результат один — неприятие мира. Колецкий сначала разводит краски и орудует кистью, потом мажет грязью свое тело, позже стоит на помосте с плакатом, где перечеркнуты вилка и ложка, а еще у него есть плеер, куда он записывает разные шумы, шепоты и свистки. Рожденный ползать летать не может. Грегор здесь бодлеровский альбатрос, которому размах крыльев не дал ходить, да и крылья толком не дали вырастить. Ему даже принесут две пары крыльев, которые так и останутся стоять в сторонке. Несмотря на такой очевидный романтический посыл, из текста Кафки творится интерактивный перфоманс, в котором участвует Грегор, его семья и зрительный зал. Понять страдания художника можно, только активно участвуя в его жизни — именно это соучастие и приготовил для нас Роман Габриа. Уже через минут двадцать после начала сцена становится… музеем, который можно будет посетить под руководством экскурсовода (Арина Лыкова). Зрители делятся на тех, кто уже стоит на сцене, и тех, кто смотрит на это со стороны — делаются селфи, можно даже с Грегором сфотографироваться! Все это время Арина Лыкова подробно рассказывает нам про артефакты комнаты и про величие художника, жившего здесь.

Позже, когда сюжет рассказа Кафки потихоньку начнет развиваться, а февраль сменит январь и декабрь, по предложению отца Грегора зрителю вдруг будет предложено покидать в него яблоки — и оставшиеся после этого красные пятна на обнаженной спине артиста станут самым болезненным воспоминанием, унесенным со спектакля. Еще можно будет убраться в комнате героя (сам он в это время лежит под кроватью) и вынести оттуда всю вату, которой сестра и мать пытались закидать ее, чтобы не убираться. Многие зрители делают это с большим удовольствием во время антракта. Но самое большое упражнение на выносливость ждет публику в финале — нам будет предложено час последить за восстановлением раненого в перфомансе артиста, которого потихоньку готовит к тихой смерти верная сиделка-домработница (та же Арина Лыкова). Где-то в конце первого акта и правда начинает казаться, что мы, зрители, включены в число тех, кто довел этого человека до изнеможения и смерти. Думается, такой эффект и задуман.

По «Мастеру и Маргарите» в «Мастерской» можно было догадаться, что Илья Колецкий обладает уникальной пластикой, но здесь пластическая выразительность артиста выходи на новый уровень. Илья превращается из обычного странного парня сначала в художника, а потом в огромного жука, ползающего по стенам (он и правда по ним ползает), не давая нам понять причин, почему он не остановился только на рисовании и ушел в «жуковой» перформанс. Колецкий-Грегор упорствует в своем желании быть таким. Осознанность и в целом обратимость такой позиции понимает только Господин управляющий. После подчеркнуто нудного зачитывания расторжения трудового договора вдруг тоже начинает шипеть и свистеть, пытаясь «достучаться» до Грегора. Но потихоньку все приходят к мысли, что терпеть больше нельзя и пора от странного артиста избавляться.

Не только Илья Колецкий, но и другие актеры свободно чувствуют себя внутри сложной жанровой природы «Превращения». Ксения Морозова в роли матери Грегора ходит по сцене на огромных каблуках, покуривая длинную трубку, и общается с залом: «Мужчина, чем мне кормить Грегора?» — непринужденно вопрошает она, Мария Русских (Грета) играет на скрипке и потихоньку превращается из девочки-паиньки в озверевшую от усталости сестру инвалида, а Кирилл Гордлеев в роли Дядюшки Густава делает из своего героя свирепеющего укротителя появившегося в его доме животного. Никита Капралов в роли Господина управляющего становится в спектакле эдаким чертом из табакерки, возникая то тут, то там, чуть ли не вторя Грегору в его непринадлежности миру толстых мимов. Капралов потрясающе точен. Актер придумал гротескный стиль речи своему герою — всю роль он говорит сквозь зубы. И очень смешно играет в финал перфоманса с шипением и свистом, «забывая» точный текст.

Домработница (Арина Лыкова) — по сути, еще один главный герой спектакля, и такой же великий перформер, как и Грегор. Это она вводит нас в него уникальным мимансом в начале, ведет дальше, как Вергилий, в сценах с музеем и уборкой комнаты, а позже болезненно, но корректно выводя нас из спектакля в последней, очень долго длящейся сцене. Оказывается, по задумке режиссера здесь можно по желанию вставать и уходить, но никто, конечно же, не уходит. Однако финал становится испытанием для психосоматики Колецкого, и ему явно было комфортнее ползать по потолку, извиваясь, залезать в углы комнаты, чем долго и беспомощно лежать. Можно было здесь даже манекен положить, или же позвать другого артиста.

Последний час спектакля, пожалуй, становится испытанием и для зрителя — заданный накал театральности спадает, направление мысли в течение этого времени могут принимать любое: можно просто заскучать, можно внимательно проследить за точным существованием Домработницы, а можно подумать о современных художниках и всех нон-конформистах. Габриа дает нам время на свои индивидуальные размышления и выводы. И если задачей спектакля было совершить с нами превращение из людей смотрящих в людей участвующих и думающих, это ему, несомненно, удалось.