На Малой сцене Театра имени Ленсовета идут премьерные показы спектакля Евгении Богинской «Два портрета» по пьесе Сергея Толстикова.

История о том, как в далеком 1873 году художник Иван Крамской приехал в Ясную Поляну писать портрет Льва Толстого по заказу Павла Третьякова — для задуманной им коллекции портретов выдающихся личностей, прославивших Россию. Писатель отказывался, художник настаивал, супруга всячески содействовала. В результате отечественная культура и семья писателя обогатились двумя портретами, писатель отточил с интересным собеседником свой будущий шедевр про Анну Каренину, над которым в тот момент работал, супруга писателя отвлеклась от бытовой рутины, и все остались в выигрыше — от четы Толстых и мецената Третьякова с его галереей до всего просвещенного человечества.

В спектакле Евгении Богинской нет ни грамма современного пижонства или снобизма, трюков или кунштюков, применяемых беспомощными, как правило, режиссерами с целью удивить зрителя и поразить его воображение чем-то ярким, громким, резким и внешним. «Два портрета» удивляют на внутреннем уровне. Спектакль по сути — гуманистический. Он, прежде всего, говорит об уважении к личности. А воздействует он как содержательная лекция по истории и литературе, а заодно и как грамотный сеанс психотерапии, если угодно.

И, разумеется, из всех искусств и наук это, прежде всего, добротный психологический театр, со всей присущей ему густотой сценического действия. Публику ждут упоительные полтора часа внимательного прослушивания осмысленных актерских интонаций, тембральных голосовых и музыкальных обертонов, и увлекательный опыт сосредоточенного считывания текста — драматургического, простого и мудрого, и сценического, тоже весьма сдержанного.

Во время просмотра испытываешь глубокое удовлетворение своих интеллектуальных и духовных потребностей, влекущих за собой, как следствие, личностное развитие. Должен же театр в идеале делать зрителя лучше. Удовольствие от спектакля сродни той самой «беседе с умным человеком», после которой хочется стать лучше, буквально «много читать и много думать» — о литературе, о живописи, об истории, о психологии, наконец.

«Два портрета» — не легкое «театральное чтиво», не заурядное и пустое, а наполненное культурное времяпрепровождение. В постановке Богинской, что тяготеет к документальному и социальному театру и к выверенной театральной условности, есть то, что зритель всегда ищет, но редко находит в афише: возвышающий посыл и естественный интеллект (в противовес слишком распиаренному интеллекту искусственному). Спектакль спокоен и тих, как хорошая книга. Абсолютно никакого заигрывания с публикой и с материалом. Никакого самолюбования, даже у Льва Николаевича Толстого — а ведь нет ничего проще, чем показать его мрачным ворчливым нарциссом, интровертом и социопатом.

Очевидно, что команда работала не только над текстом, разбирала не только идею и посыл драматурга. Изучены и поняты (насколько это возможно) фигуры, сыгравшие созидательную роль в русской культуре исторического периода, о котором идет речь в пьесе (вот здесь как раз и хочется в качестве домашней работы углубиться в изучение, дабы соответствовать званию «внимательный вдумчивый зритель-интеллектуал»). Разложены по полочкам (субъективно, конечно, ведь всякое искусство — вещь в себе) мотивации, поступки, оценочные суждения персонажей. Продуманы костюмы, сознательно избран уход от исторического грима (никакой окладистой «фирменной» толстовской бороды и прочего сходства с тем самым портретом), оставлены элементы «застольного периода» репетиций.

Зато найдены и показаны причины — слов, действий, формулировок. Оправданы причуды гения и реакции его окружения. Обозначены болевые точки каждого из трех персонажей этой истории. И если мировоззренческая боль писателя и художника выражена больше в словах, в диалоге Толстого (Всеволод Цурило) с Крамским (Иван Шевченко), то житейская боль жены писателя — в физических проявлениях Софьи Андреевны (Анна Мигицко), а также в картинках и звуках (вся постановочная бригада).

Как в тексте пьесы, наполненном «толстовскими» литературными и историческими аллюзиями, так и в оформлении спектакля есть та доля иронии, что говорит о хорошем вкусе, о здоровом комизме, о тонком чувстве прекрасного — и о чувстве меры. В сценографии как бы визуализация знаменитого брежневского тезиса «Экономика должна быть экономной», только применительно к экономической составляющей театра-бюджетника. Оформление, шагнувшее на малую ленсоветовскую сцену из репетиционного помещения, будто «остановилось в развитии» и не пошло дальше этапов «читки» и «выгородки». Ширмы, стулья, пара кресел, мольберт на сцене, символизирующей «белый лист» и «чистый холст» в окружении пустых черных стен сценической коробки взяты, что называется, «из подбора» реквизиторского цеха: они «засветились» и в других спектаклях театра.

Особое место в «Двух портретах» занимают цветовые и бытовые акценты. Цвет настроения — синий. Известное дело: Льву Толстому и современники, и исследователи творчества писателя приписывали трепетную любовь к лиловому цвету — этот оттенок синего он так или иначе использовал в большинстве своих произведений. Художник Наталья Федорок, в свою очередь, использует легенду в сценографии и костюмах — и это оказывается весьма уместной и очень поэтичной визуальной метафорой спектакля, и примером услужливо-саркастичной мимикрии толстовского окружения.

Софья Андреевна носит современные синие галоши-кроксы и синий пластиковый дождевик (чай, в деревне женщина живет!), эклектично сочетая их с обликом русской графини XIX века. Крамской облачен в синюю трикотажную толстовку (браво!) с капюшоном. А еще на сцене во множестве — синие яблоки. Тут простор для метафор прямо-таки безграничен, ведь яблоки символизируют все то, чего искал, к чему стремился, о чем писал, чем интересовался Лев Николаевич: здоровье и долголетие, молодость и бессмертие, любовь и брак, соблазн и грехопадение, знание и мудрость… В начале действия синие яблоки висят на веревочках в ряд, словно забытые в саду и схваченные первыми осенними заморозками. Софья Андреевна решительно срезает их, одно за другим. Собирает урожай, чтобы испечь свой традиционный «сладкий анковский пирог», что «сильней, чем смерть и рок» (в ее семье, в ее детстве пирог был культовым, но ее мужа он триггерит). В финале же Софья появляется «глубоко беременной» этими яблоками, и они вываливаются из подола и с гулким стуком рассыпаются бесполезными, несъедобными, подмороженными плодами ложной или замершей беременности.

Работа видеохудожника Константина Щепановского предлагает микс из элементов теневого театра (тут и психологический аспект, и широчайшая образность, и бесконечная условность) и видеопроекции — с частоколом березовой рощицы, облетающими на ветру одуванчиками, неровными рукописными строками и бегающими мальчиками-озорниками. Мальчики эти бесплотны, беззвучны — и тем устрашающи. Отдельная забава — пытаться сосчитать их и задаться вопросом (сверяясь с энциклопедией), сколько детей было у Льва Толстого, сколько из них умерло, и почему в анимации совсем нет девочек.

В белой дымке, в точечных кругах рассеянного света, в косых лучах софитов (художник по свету Андрей Лебедь), под деликатную фоновую музыку (композитор Анатолий Гонье) и шум то ли дождя, то ли ручья, под упрямый стук топора графа или звон мяча, в который играют его сыновья, ежедневная рутина чередуется с поисками высокой истины в дискуссиях-вспышках. У Софьи-Мигицко, которая с легкостью необыкновенной переходит с русского на французский и обратно, успевая успокоить мужа и угомонить детей, бывает, сбивается дыхание, и дети так и норовят сбить ее с ног, но у нее почти не сдают нервы, и ни разу ей не изменяет чувство юмора. Правда, она рефреном повторяет: «Пойдемте в сад! Свежий воздух будет нам сейчас просто необходим». Душновато все же жить с гением. И вот Софья выходит в сад с ножницами, с вилами (на одном зубце — синее яблоко) или с револьвером, и позвякивает огромной связкой ключей, отбивает ритм, исполняя вокруг мужа «танцы с бубном», а вокруг расшалившихся детей-теней — ритуалы с погремушкой, а заодно успокаивая себя, будто вехи отмечает, знаки препинания в семейной жизни расставляет.

Толстой-Цурило принимает обстоятельные позы, а в моменты потери самообладания, когда не удается убедить оппонента, поет частушки, ерничает и нервно теребит топорище. Его эскапизм — пахать, косить, колоть дрова. Известный факт, что граф был убежден: физический труд способствует умственной деятельности, да и в целом прибавляет здоровья телу и духу. А вот Крамской-Шевченко неизменно мил, улыбчив, вежлив, внимателен, тактичен — но весьма разговорчив и временами импульсивно-экспрессивен, с выразительной пластикой, присущей истинному художнику.

Многие реплики здесь хочется конспектировать, чтобы затем анализировать. «Насилие творчеством — это главная ошибка образования»… «Христос — самый возвышенный атеист»… «Молитва — это разговор с самим собой»… «Нельзя человека оставлять наедине с самим собой — он не может с этим справиться!» Творчество и религия, просвещение и нравственность — камни преткновения в диалогах писателя с художником. А «Два портрета» — своего рода интеллектуальная игра, сродни «игре в ассоциации» или «Эрудиту». В эти игры и играют трое актеров и режиссер — люди примерно одного возраста как друг с другом, так и с героями, и с автором пьесы. Люди средних лет, которые из юношеского максимализма уже вышли, но к зрелости еще не пришли. Соответственно, и вопросы их волнуют примерно одни и те же: не про их жизнь в искусстве, а про их место в жизни. Естественные вопросы.