14 февраля 2025 года в Александринском театре художественный руководитель и режиссёр Никита Кобелев выпустил новый спектакль по пьесе Максима Горького «На дне». «Театральная фантазия» (как значится спектакль в афише) об абсолютно разных людях, оказавшихся «на дне», но говорящих самыми важными словами и зажигающих весь зрительный зал гимном новой жизни Джона Леннона и своей золотой верой в лучший мир.

Это мир людей из абсолютно сегодняшнего дня, тех персонажей, которых мы встречаем на улице, в метро, в зеркале. Кучка совершенно разных людей, в которой есть все «жители» этого мира: и романтический борец за справедливость, и (дзен-буддист, гуру, странник, и другие многочисленные ярлыки, которыми герои награждают Луку) в полной мере понявший этот мир, и подросток, оторванный и от бытовых, и от мировых проблем и замкнутый в своей собственной реальности, и истеричный отец, потерявший и способность, и смысл работать, и бездельно философствующий интеллигент, и богатый начальник со стервозной и жестокой молодой женой, и бандит, гордящийся своей причастностью к роду Рюриковичей, и молодая эмигрантка, слепо верящая в новую и счастливую жизнь заграницей.

В то же время, эти герои помещены в рамки точно горьковской пьесы: но не в историческую эпоху, а в её философскую проблематику — они все оказываются в точке непонимания дальнейшей жизни и себя в ней. Замкнутость «подвала, похожего на пещеру» становится закрытостью нашего мира, а за ним — нам видится благодать, бесконечное всеобщее счастье. Однако сразу же становится понятно, что весь мир и есть этот пятачок с рядами матрасов. За серыми стенами, обступивших героев со всех сторон, только иллюзия, то, о чём можно только мечтать: оазис и небеса Рая, а ещё хаотичная бездна — «Всемирный потоп», которым Бубнов называет ливень за решётками окон.

Герои помещены в этот круг домов, точно жертвы кораблекрушения на необитаемый остров или последние твари, спасающиеся на ковчеге. Они иногда разговаривают, философствуют и рассказывают истории. Динамика этого спектакля не внешняя, она происходит не из-за сюжетных перипетий драматургии, а — внутри них. Когда же героям не хватает слов, чтобы выразить переживания, они используют тело. Так Анна Селедец в роли жены Клеща перед смертью начинает в несколько стендаповском речитативе рассказывать о своей жизни, но в итоге не выдерживает и просто отдаётся импульсивному танцу. Хореография Владимира Варнавы становится выбросом всех их страхов, надежд, эмоций — истерикой души. В качестве экспозиции, сцены, точно задающей общее внутреннее состояние героев в начале их истории, актёры беспорядочно двигаются под пульсирующий ритм электронной музыки. Эти повторяющиеся прыжки, выбросы руками, стук тел об пол, стены, друг друга закольцовываются и становятся уже не высвобождением, а, наоборот, обречением. Так же замыкается и трехступенчатая главная мелодия: три звука поднимаются наверх, но вновь, уже в более медленном темпе, возвращаются к тонике, исходной точке. Рефрен ближайших интервалов в мажорном ладе создаёт ощущение светлой грусти — это движение, но всегда с возвращением назад.

Спектакль построен на чётком понимании двоемирия, которое выражается в сценографии: высокие стены дома-колодца строго отделяют героев от эфемерных проекций за ним. Земной реальности противопоставлен не только загробный мир, но и мир фантазий.

С появлением Луки иллюзия заходит и в настоящий мир героев, переступает эту опасную черту и кажется им уже реальностью. На сцену опускается волна из золотых пайеток и точно поглощает собой героев, заливает собой всё пространство. Актёр уже видит себя выздоровевшем и начавшим новую жизнь в фантазийной лечебнице. Квашня выходит замуж за вьетнамца-шеф-повара. Барон приглашает всех в квартиру своих предков, и они вместе лежат под сверкающей люстрой на люксовых кроватях. Настя «мультяшным» голосом разыгрывает свою историю любви, напоминающую пересказ голливудской романтики с супергероем и бедной девушкой, что подчёркивает поп-арт с изображением поцелуя в стиле Роя Лихтенштейна, нарисованный на деревянных сколоченных досках сзади. Однако всё это «золото» оборачивается или рассыпающимися в прах мечтами и воспоминаниями или настоящей смертью. Смерть здесь не трагична, а близка к мечте — как нечто нереальное, не из этого мира. Умерев, Анна до неузнаваемости меняется: раскованная и уверенная в золотом платье в пол она с наслаждением покуривает и танцует под огромным розовым баблгамовским облаком. Это не тяжёлая и грязная смерть, а красивый уход в «новый» мир.

Каждая следующая смерть также помечается блестящим облачением: сияющие чёрные пиджаки искрятся в окружающей темноте, истончают тела и Актёра, и Костылёва до дрожащего света, оставляют только их лица, зеркала души, точно лики в святых ореолах.

Иллюзорный мир оказывается у героев не только в выдуманном, но и реальном настоящем времени. Таким образом, мечтой о богатой жизни становится двухэтажная квартира Василисы и Костылёва. Именно их дом возвышается над матрасами героев, сгрудившихся в центре сцены. Страшные события происходят всегда только за пределами условного мира ночлежников: на улице — в случае самоубийства Актёра, и дома — жизнь Наташи. Открывается пара окон: магнитофон, кресло, стол, Костылёвы садятся за стол, накрытый сестрой Василисы. Но в проём окна видны только мебель и тела героев; лица оказываются за границами этих квадратов света. Как Василиса убивает Костылёва, как бьёт по щекам Наташу — скрыто от посторонних глаз, только громкий стук каблуков и движение облегающего платья. Лицо — душа человека никогда не показывается на публику, но видима с обратной стороны двери. Внутренним взглядом, вскрывающим страх и зло, становится объектив камеры: она выводит крупным планом лицо Насти, погружённой в свои мысли и аудиокнигу, искажённый в истеричном смехе рот и состояние головокружения Наташи, оправдывающиеся выпученные глаза Василисы. Очередная иллюзия, скрытая за высокими серыми стенами, разрушается.

В финале герои надевают костюмы, правда, не блестящие, как можно подумать, а самые обыкновенные, деловые. Они не уходят в мир иллюзий или подземный — они остаются в нашей современной реальности, остаются, чтобы с верою петь. Под мелодию на маленьком синтезаторе, который Клещ чинит куском синей изоленты, слышатся слова «Imagine». Полные светлой надежды и силы фразы («Imagine all the people living life in peace») хочется закричать всем залом, обнявшись и мерно покачиваясь в ритм. В этой музыке нет горьковской безнадёжности волжских босяков — это всемирное единение в желании света. Даже объявление о смерти Актёра хоть и ломает песню, не разрушает общего настроения, а становится воплощением естественной череды счастья и горя, которые и составляют нашу реальность.

Никита Кобелев вытаскивает из пьесы «На дне» мысли, затёртые уже в нашем сознании, и заново их высвечивает, в прямом смысле, оставляя горящими словами на стенах. «Доброта — она превыше всех благ»; «Во что веришь — то и существует.» Лампочки одной надписи перегорают, теряют пару букв. Эта самая знаменитая фраза — «Человек — это звучит гордо». В современном мире очень трудно это сказать так свободно и уверенно, обстоятельства окружающей действительности расшатывают прежнюю убеждённость. Но Никита Кобелев говорит не столько о самом имени «Человек», сколько о его сути — «Человечности». А то, что это качество всегда и в настоящее время особенно ценно и необходимо, сомнений не остаётся. Это современное, красивое и гармоничное высказывание о главной ценности нашего мира — самой жизни, не возможной, не намоленной, а той, которая есть у каждого сейчас. Это нахождение счастья и выхода в самой возможности жить, действовать, любить и творить, о потере которой после смерти жалеют и Актёр, и Костылёв: «А ведь я мог просто сказать, что люблю её, но я этого не сделал». Эта история о каждом из нас, о душевном пути, перед которым каждый сейчас оказался. И у нас, как и у героев именно кобелевского «На дне» существуют три варианта: не двигаться никуда; вперёд или ещё ниже.