Название это знакомо всем. Оно давно, наряду со словами «Кафка» или «Пряжка» стало расхожим обозначением дурдома — в прямом или переносном смысле. Спектакль Льва Додина имеет в виду оба значения. Речь идет о сумасшедшем доме как метафоре тупого, бесцельного и бесправного бытия. Действие происходит на пустыре позади больничных бараков, где свалены отслужившие свое ванны. Условное пространство превращается и в ту самую знаменитую палату. Сценограф Александр Боровский отгородил пустырь от зрительного зала чугунной решеткой с завитушками, большие висячие замки на цепях стерегут вход и выход. Одному доктору Рагину дозволено будет, выйдя из зала, войти в распахнутую санитаром Никитой калитку — раз и навсегда. Доктор похож на доктора Чехова, рассеянный, близорукий, усталый земский врач в длинном зимнем пальто и шапке «пирожком». От репутации хорошего хирурга и диагноста уже ничего не осталось, и доктор живет по инерции — так же, как пациенты больнички, безумцы, с постоянным репертуаром, который в повести Чехова описан довольно подробно.

В своей апатии и равнодушии доктор винит время. Стоит ему произнести это слово, как дверь в глубине распахивается, и из нее вываливается укутанная в тряпье и платки Дарьюшка. Выносит ведро с нечистотами. В героине нетрудно узнать Татьяну Рассказову, но фишка в том, что в другом спектакле МДТ актриса играет Время, персону, вооруженную метлой, сметающую все на своем пути. Конечно, не все видели на этой сцене шекспировскую «Зимнюю сказку», но постоянный зритель встрепенется, откликнувшись на нежданную ассоциацию.

В этом театре такие переклички нередки. Грех актерам не использовать накопленный багаж. Это не значит, что Сергей Курышев (Рагин) и Игорь Черневич (Иван Громов) повторяют то, что открыли когда-то, играя в «Дяде Ване» и «Чайке». Но отзвуки невольно возникают. На этом дуэте строится спектакль. Перепалка доктора с пациентом палаты номер шесть развивается непредсказуемо. Спор перерастает в философские беседы, все более сближающие героев. Еще недавно они бранились через решетку, и вот уже сидят рядышком на краю старой ванны, служащей заодно и больничной койкой. Время щелкает, Дарьюшка методично и бесстрастно выносит ведро. Обитатели больнички тупо ходят по кругу. Так бы и продолжалось, если бы доктор Рагин не заинтересовался пациентом со «склонностью к обобщениям».

Кульминация спектакля — момент, когда доктор распахивает перед Громовым чугунную калитку, выпуская на свободу. Рванувшись к порогу, тот застывает в нерешительности. Чехов упоминает в связи с ним «гамлетовский страх перед смертью». Но у героя Игоря Черневича нет страха, его парализуют сомнения. «Достойно ль смиряться под ударами судьбы, иль надо оказать сопротивленье» — эти размышления он проживает молча. Прежде чем сделать выбор, держит долгую паузу. Переменившись в лице, отступает.

Парадоксально движение героев — навстречу друг другу и в одну сторону.

По существу, ведущие актеры МДТ играют одного героя. Ближе к финалу доктор выйдет на сцену взлохмаченный, босой, в больничном исподнем, как опять же у Чехова сказано, кальсоны коротковаты, рубаха длинна, от халата пахнет копченой рыбой. Никита в последний раз, словно в издевку, назовет его «ваше высокоблагородие». Доктор стареет на глазах, признаваясь, что совсем пал духом, превращается в пациента, столь же бесправного, как и прочие. Его бунт будет пародией на вспышки Громова, чье место он теперь займет. Режиссер воспринимает их диалог как рефлексию автора, полемику с самим собой. Он ни на чем не настаивает, он ищет выход из безвыходного положения.

Классику сейчас предпочитают осовременивать, переносить действие в спортивный зал, в далекое будущее, короче, менять до неузнаваемости. Неоднократно слышала от прогрессивных режиссеров, что они, ставя Достоевского или Гоголя, не использовали ни одной фразы оригинала. Подобный подход редко венчается успехом. Как правило, вслед за словами исчезают и мысли.

В нынешнем сезоне чеховская «Палата номер 6» выбилась чуть не в лидеры театральной афиши. Знатоки насчитывают шесть постановок. Мне известны еще три: помимо МДТ, спектакль идет в Театре Ленсовета, в «Русской антрепризе» и в «Балтийском доме». Но, на мой взгляд, режиссеры испытывают недоверие к Чехову, им кажется, что зрители могут не понять, о чем это писал классик полтора века назад. Поэтому они иллюстрируют сюжет густыми бытовыми подробностями, драками и кутежами, добавляют персонажей, которые пью, едят; дописывают или пересказывают своими словами текст…

Лев Додин вычленил из повести драму. Если в чем-то его и можно упрекнуть, то лишь в традиционности, классической ясности и полном согласии с автором.