В Малом драматическом театре состоялась премьера спектакля «Палата № 6». Для режиссера Льва Додина Чехов — летописец не столько отечественного упадка, сколько писательского состояния удушья. В режиссерской интерпретации он сам становится черным монахом, грешником перед своими же героями.

Поставив в 2010 году «Трех сестер», в 2014 — «Вишневый сад», в 2022 — «Чайку», Додин обозначил свой взгляд на эту драматургию, обнаружив глубинное родство Чехова с Францем Кафкой.

Главная мысль спектакля — всеобщая болезнь души. В центре истории два героя — доктор Андрей Ефимович Рагин (Сергей Курышев) и его пациент Иван Дмитрич Громов (Игорь Черневич). Оба — зеркальное отражение друг друга. Только зеркала эти кривые, в них и через них режиссер рассматривает проблему — с какого момента начинается душевная болезнь и где грань, отделяющая безумие от нормы. И что такое вообще норма?

Лаконичная сценография спектакля перекликается с такой же чеховской прозой. На сцене — решетка. Все герои — по ту сторону, и только Рагин войдет в это ограниченное, замкнутое пространство скорби из свободы зрительного зала. За железными прутьями — ржавые разбитые ванны, они же — больничные койки, наберешь в такую воду да и утопишься. Больше на сцене ничего нет.

Холодное замкнутое затемненное пространство втягивает в себя, грозит оставить внутри навсегда. И даже в выборе цвета костюмов действующих лиц: от черно-серого с вкраплениями зеленого или изумрудного до хаки соблюдается приверженность идее спектакля: все персонажи слиты воедино и равны по количеству горя. Все — жертвы.

Герои умываются в общем тазу и располагаются вдоль решетки. Абсурд нарастает — звучит легкий джазовый мотив 30-х годов прошлого века, контрапунктом к нему стремительно нарастает внутреннее напряжение в монологах главных героев — приближаясь к экстатическому взрыву.

Для персонажа Игоря Черневича режиссер использует прием тайнописи. Болезненность души становится прозрачной, явной — Громов произносит длинный монолог-автобиографию. Начиная вращение вокруг воспоминаний о первых признаках душевного недуга, наслаждаясь самобичеванием, он позволяет себе тяжелое откровение — Громов жаждет свободной жизни, любит ее страстно и находится в постоянном ожидании победы добра над злом. Его немного хрипловатый стонущий голос — единый глас всех остальных — безмолвных пациентов-теней, неподвижно сидящих по ту сторону решетки.

Смрад отчаяния топит не только рассудок, но и действительность провинциального города. Седой, в очках, курящий и пристрастившийся к алкоголю доктор Рагин — уже не тот романтик, каким был в начале — идеи стоиков, вера в добро надежно похоронены в склепе цинизма и разочарования в жизни. Рагин Курышева — не интеллигент и гуманист, а демагог и бесчувственный прагматик, лишенный мужества и силы взять ответственность за жизнь своих пациентов. Голос от чуть слащавого меняется на низкий, и доктор тоже доходит до тяжелого и холодного признания: «Сам по себе я ничто». Два главных героя сходят с ума одинаково, но к согласию дуг с другом прийти не смогут: у одного из них отсутствует главное — знание душевной боли.

Громов не пророк, но Лев Додин дает ему более значительную роль — носителя идеи мировой души, объединяющей всех жертв кровожадного мира.

Ближе к финалу его, как и положено в случае скорбящей мировой души, изобьет больничный сторож Никита (Павел Грязнов). И на сцене появится еще один, пока незримый персонаж — Смерть.

Вопрос, на который ищут ответ герои спектакля, экзистенциален и извечно актуален. Как понять смысл всего? Зрители, в отличие от персонажей, ответ находят: смысл будет найден, как только прекратится безумие. Но оно не заканчивается, а потому покой возможен только за пределами этой жизни. Умирает Рагин — ложится в ванну и задыхается от безысходности, остальные тоже никогда не вырвутся их стылого плена пустого зарешеченного пространства. Лишь Громов — с черно-оранжевыми полосами на лице, со звериным оскалом — собирательный образ всех безумцев — пробирается сквозь прутья и внимательно смотрит в зал, словно пытается рассмотреть что-то в каждой душе. Вытащить человеческое. Вот только осталось ли оно в нас?