В 2007-м Фокин проделал над хрестоматийным «Живым трупом» операцию почти что по перемене пола. Произвел резекцию цыган — главной лирической линии: ведь Лев Николаевич Толстой назойливо категоричен в навязывании своих симпатий и антипатий — если он ненавидит балет и упивается охотой или цыганской песней, значит, и весь мир должен ненавидеть и упиваться. А режиссер цыганку Машу переделал в курсистку, которая, как и положено русской женщине, полюбила непутевого, пьющего, безвольного, но доброго и чистого сердцем мужика. Таким — самым обыкновенным отечественным забулдыгой — его играл Сергей Паршин.

Нынче, во второй редакции, Протасову по-прежнему противостоит мир ослепительно прекрасного бездушного Петербурга. Декорация Александра Боровского выстроена на сцене Александринского театра из парадных лестниц с роскошными металлическими орнаментами перил, повисших в холодной пустоте, из таких же парящих площадок — там обитают князья, камергеры, действительные статские советники, лощеные дамы, вышколенная прислуга (особенно точны и выразительны жена Феди Лиза Протасова — Юлия Марченко — и ее новый муж Каренин — Андрей Матюков). А Федя по-прежнему ютится в каком-то подполье — его обнесенная металлической сеткой конура с гудением выдвигается из оркестровой ямы. На сцену он поднимется лишь после мнимого самоубийства — чтобы произнести (в трактире, в пьяной исповеди художнику Петушкову) слова, теперь для Фокина ключевые, в первой редакции он их вымарал, а сейчас не только вернул, но и вынес на афишу. Протасов говорит: «Всем ведь нам в нашем кругу, в том, в котором я родился, три выбора — только три: служить, наживать деньги, увеличивать ту пакость, в которой живешь. Это мне было противно, может быть, не умел, но, главное, было противно. Второй — разрушать эту пакость; для этого надо быть героем, а я не герой. Или третье: забыться — пить, гулять, петь. Это самое я и делал». Спектакль называется «Третий выбор».

Смысл его во многом определяется выбором актера. Для «Живого трупа» вообще кастинг важен как мало для какой пьесы. У Толстого Федя и вправду не герой — выдающаяся в нем разве что сверхчувствительность ко лжи и фальши, в остальном у него довольно совести, чтобы признавать свою вину, но недостаточно воли, чтобы вести себя иначе (попросту не пить, мучая жену с маленьким ребенком). Но начиная с публикации драмы в 1911 г. тут же сложившаяся сценическая традиция трактовала Протасова как абсолютного героя, и когда, к примеру, в этой роли на сцену Александринки выходил великий трагик Николай Симонов, он уже в силу своей богатырской фактуры и пламенного темперамента поднимался над окружающими. Почему пьет человек заурядный, ничем особо не примечательный — вопрос, конечно, интересный, но не слишком, потому, честно говоря, не слишком интересной была и первая редакция спектакля Фокина. Почему так поступает человек, наделенный силой, талантом и красотой, — вопрос спектакля нынешнего. На роль Протасова режиссер пригласил Петра Семака, ученика Льва Додина и одного из первых артистов его прославленной труппы — Малого драматического театра — Театра Европы.

«Для этого надо быть героем» — а Семак как раз герой первостатейный. Матерый человечище, как выразился некто Ленин про самого Толстого. И этого никак не меняет бомжеватый облик: бесформенные штаны, стоптанные ботинки, щетина. Даже в его спине (первые сцены он проводит лежа и отвернувшись от зала) чувствуется чугунная, каменная мощь. И когда он пытается застрелиться — это ничуть не позерство, ему какой-то микроскопической доли решимости не хватило (актер захватывающе играет эту сцену). В общем, он, несомненно, мог бы «разрушать эту пакость», а не делает этого не за неспособностью, но потому, что сознательно выбирает не путь зла, но и не путь борьбы с ним. Он выбирает изъятие себя из этого мира.

Перерыв заседания суда — финальный сбор всех персонажей, изысканная музыка Леонида Десятникова, стилизовавшего «Не вечернюю», превращается в саму эту цыганскую песню с надрывом и чуть ли не скрежетом, Федя с пистолетом скрывается в кабине лифта, та взмывает, выстрел… Искусство Валерия Фокина никогда не было склонно к оптимистическим выводам и прогнозам, но сейчас оно говорит об окончательной безнадежности.