«Бег». М. Булгаков.
МХТ им. А. П. Чехова.
Режиссер Сергей Женовач, художник Александр Боровский.
Здесь возможно предисловие такой длины, что на анализ спектакля попросту не останется места. Поэтому попытаюсь кратко. Предпосылки, предыстории и мотивации громоздятся друг на друга: печальный сюжет МХАТа и самого Булгакова, по цензурным причинам так и не доведших в конце 20-х годов спектакль «Бег» до зрителя; первый опыт Сергея Женовача в МХТ, и тоже булгаковский («Белая гвардия», 2004); глубокая увлеченность режиссера творчеством писателя, воплотившаяся в спектакли СТИ «Записки покойника» (2014) и «Мастер и Маргарита» (2017); наконец, «Бег» как дебют Женовача в качестве художественного руководителя МХТ, где в выборе материала, конечно же, сыграли свои роли все вышеназванные обстоятельства. Вернуть Художественному театру несправедливо уничтоженную в свое время репертуарную идею. Дать артистам МХТ богатый драматургический материал. Еще раз нырнуть в булгаковский мир, в самый кровоточащий его отсек и притом, вероятно, самый актуальный для нынешнего российского отрезка времени, только внешне кажущегося спокойным.
Слишком ответственный получился момент для мастера, создавшего СТИ, один из интереснейших и отличающихся собственной физиономией театральных организмов, а теперь возглавившего Московский художественный театр, «наше все». Очевидно, что для Сергея Женовача, который не числится Иваном, не помнящим родства, чтит историко-культурный контекст места и классический первоисточник, да вдобавок и мыслит тесно сплоченной актерской командой, этот дебют в новом статусе утяжелен солидным грузом сопутствующих обстоятельств. Будь он и на этот раз просто приглашенным режиссером или будь он вообще режиссером иного психологического устройства, груз был бы неизмеримо легче.
В команде «Бега» от мхатовской «Белой гвардии» осталось три игрока: Михаил Пореченков, Анатолий Белый и Артем Быстров. Ну и, конечно, художник Александр Боровский, чья работа — отдельная тема для разговора. Белый играет Хлудова, Пореченков — Чарноту, Быстров — белого командира Де Бризара. По крайней мере, Белый и Пореченков так и просятся на подобное распределение ролей, лучше не придумаешь, если, конечно, не искать ходы «от противного», не делать радикальных шагов. Женовач таких ходов не делает, разве что пьеса подвергается у него некоторой переработке: купирование, смешение разных редакций. Вот и Люську играет Ирина Пегова, которая, как известно, может хорошо подать колоритную характерность. Та же история с Игорем Верником — Парамоном Корзухиным: есть где разгуляться комическому темпераменту этого артиста.
Однако Женовач, в отличие от большинства постановщиков «Бега», не забывает, что пьеса написана в форме восьми снов. Даже полное название спектакля звучит «Бег. Сны». Драматургический текст как цепь снов, кошмаров и мистификаций разной степени болезненности впервые, на моей памяти, предстал в спектакле Юрия Бутусова (Театр им. Евг. Вахтангова). Второй случай — спектакль Женовача. Прежде же виденные постановки, которым несть числа, утопали в бытоподобии. Это важный момент: Сергей Женовач решительно отказывается от быта, в том числе и способ актерского существования ищет за его пределами. Впрочем, он это последовательно проделывал уже и в «Записках покойника», и в «Мастере и Маргарите», да и в большинстве своих спектаклей последних лет. Но здесь он отказывается и от психологически подробного актерского существования, от того, что так тонко и человечно делали прежде на этой же сцене мхатовские артисты в поставленной им «Белой гвардии».
Его «Бег» и его «Белая гвардия», несмотря и на родственность материала, и на ряд одних и тех же актеров, — две огромные и принципиальные одесские разницы. Турбины проживали на сцене историю замечательных людей особой несгибаемой породы, необыкновенно демократичную и человечную, где даже вкусные, если не сказать смачные жанровые куски, на которые писатель Булгаков был большим мастером, смотрелись лишь продолжением эпизодов лирических или трагических, — все это было цветной и яркой картиной человеческих жизней, которые оказывались дороже любых политических идей и режимов. Хлудов же, Чарнота, Голубков с Серафимой и прочие персонажи нынешнего спектакля живут в выжженном мире вязкого кошмарного сна, выход из которого практически не просматривается. Они, в сущности, уже не имеют психологических характеристик — так, одни «абрисы». Им не дано, как Турбиным, Мышлаевскому и Шервинскому, сбиться в освещенный теплым светом угол, пусть и устроенный тем же художником Боровским на отшибе большой и страшной конструкции накрененного, простреливаемого со всех сторон моста, пусть и без знаменитых «кремовых штор»… В первом мхатовском спектакле Женовача фокус внимания был сосредоточен на живом и чрезвычайно привлекательном человеческом факторе. Здесь же — на мертвящем состоянии вражды и неприкаянности, на невыносимой тяжести вины и очевидной призрачности надежды.
Герои «Бега» бредят, существуют как бы не наяву. Оттого, вероятно, и говорят громче обычного, отчаянно форсируют звук. Оттого Хлудов — Белый странно подергивается, внезапно срывается в бег или застывает в мучительной, неудобной позе и то хрипит, то подвывает. Оттого Серафима — Яна Гладких пребывает в состоянии, напоминающем сомнамбулическое, а Голубков — Андрей Бурковский, как заведенный, повторяет по нескольку раз одну и ту же реплику.
Однако при этом традиционно внимательный к авторскому тексту режиссер оставляет в неприкосновенности булгаковский смак жанровых сценок. И если все остальное еще можно принять за ирреальную территорию сна, то в этих самых сценках на подмостки стремительным галопом скачет совершенно иной тип театра, виданный-перевиданный, самодостаточный и бессмертный. В сценах Чарноты с Люськой (Ирина Пегова) и особенно в коронной карточной сцене Чарнота — Парамон Корзухин актеры пускаются во все тяжкие своих комедийных дарований: жмут, плюсуют, оттягиваются по полной, срывая в зале радостный смех и аплодисменты. Скажете, как это в МХТ? А очень даже «как». Вот эта «традиция», в отличие от более глубоких и методологически важных, никогда из этих стен, как, впрочем, и из многих других, не уходила. «Нужна хлебная пьеса», — говаривал в свое время не кто иной, как Вл. И. Немирович-Данченко. К примеру, Игорь Верник в такой продолжающей идти с успехом пьесе «№ 13» озорует на всю катушку. Но тут же в спектаклях Константина Богомолова существует смирно и сосредоточенно. Нынешние артисты МХТ с кем только ни работали и какие только способы существования ни осваивали, ну так поиграть всласть им, конечно же, как раз плюнуть.
Однако Анатолий Белый играет Каренина в спектакле Дмитрия Крымова «Сережа» с такой высокой степенью психологической достоверности, с такими щемящими и точными деталями поведения! И это при том, что крымовский спектакль создан вне принципов и психологического театра, и театра послушно интерпретационного, — он живет на территории постдрамы. В интерпретационном же «Беге» Белому, кажется, существовать невероятно трудно, тяжелее всех, ибо фигура центральная, со сцены практически не сходит, а жанровых подпорок и тем более комедийных разрядок нет никаких. И вот, по обыкновению органичный артист здесь впадает в тяжелую театральную патетику, и это тоже «жим» и «плюс», хотя и менее легкомысленной природы.
А что Михаил Пореченков? Глядя на его «яркого и «красочного» Чарноту и слушая радостный зрительский смех, начинаешь вспоминать, как эти необходимые, надо сказать, в любой хорошей пьесе смеховые разрядки трагического выглядели у того же Пореченкова, когда в «Белой гвардии» он играл Мышлаевского. Как этот большой, чуть грубоватый вояка, задира и дитя смотрел на разбитую бутылку драгоценной водки, испытывая вселенскую обиду и танталовы муки. Актер играл крупно и вместе с тем мягко, человечно. В том спектакле Сергея Женовача вообще «все было обставлено так, чтобы можно было посмотреть в лицо человека». Слова, между прочим, Павла Маркова, адресованные первому мхатовскому спектаклю про Турбиных. В нынешнем же «Беге» герои лишены человеческих подробностей, вместо них — крупные масляные мазки. По чести сказать, в нем не так много и той самой пресловутой «жизни человеческого духа», «возвращения» которой ревнители старых мхатовских традиций так упорно ждали от Женовача.
В пространстве, придуманном Александром Боровским, пьеса движется как цепочка эпизодов, вставленных в раму одной большой и всеобъемлющей метафоры: железнодорожный мост (или палуба?), с лязгом отъезжающие и сцепляющиеся его части, фонарный столб с оборванными проводами посредине конструкции. Столб напоминает не только о сотнях людей, повешенных Хлудовым, но и о кресте, а эта метафора вообще не требует пояснений. На досках лежат вповалку люди, то ли убитые, то ли смертельно усталые и свалившиеся в тяжкий сон на первом же полустанке. Герои появляются из груды тел и отправляются туда же по окончании очередного эпизода. В сцене тараканьих бегов люди в шинелях быстро ползут и сваливаются под сценический «откос». И обе эти метафоры так же в расшифровке не нуждаются.
Части моста временами кренятся, скатывая под горку находящихся на нем людей. И вспоминается накренившийся мост Боровского из «Белой гвардии». Дело не в самоцитате, которая вполне допустима. Дело в том, что жестко концептуальный сценографический образ того спектакля находился в прямом и намеренном контрасте с чудесным человеческим материалом, и этот опасный крен поверхности, и эти покосившиеся столбы, и это простреливаемое со всех сторон неуютное пространство не могли заслонить человеческих лиц. А здесь — заслоняют, точнее, нивелируют, делают лица и фигуры оптически маленькими. Впрочем, сны же! Искаженная больная реальность.
И снова просится сравнение. Дело, прямо скажем, для рецензента не очень почетное, однако в попытке объясниться трудно будет без него обойтись. Когда воплотить на сцене сны булгаковского «Бега» берется Юрий Бутусов, режиссер принципиально иной, чем Сергей Женовач, театральной природы, необузданно переплавляющий тексты в образы и находящий своим сценическим фантасмагориям соответствующий способ актерского существования, его аллегории, метафоры, панорамные «картинки» и единичные «крупные планы» сплетаются в агрессивно яркую театральную ткань, которая сама сродни сновидению или горячечному бреду. Тем не менее, Сергея Епишева — Голубкова, его нелепую, нарочито невоенную фигуру и мягкий, интеллигентный голос забыть невозможно! Не забудешь и их с Серафимой пару, когда они отъезжают на родину в костюмах обитателей чеховских усадеб, — ведь нетрудно вообразить, как их в таком виде примет государство рабочих и крестьян. Дело в том, что для театра Бутусова текст и психология — лишь части большого многофигурного театрального полотна, часть фантазии, допускающей любые искажения и гиперболы. Но для театра Женовача-то текст и психология по-прежнему главные действующие силы! Так что сны снами, но воплощать их режиссер взялся совсем другими средствами, и что-то пошло не так.
И если все же сравнивать Женовача с ним самим, то станет очевидным, как в каждом спектакле СТИ последних лет он подвергал жесткой рефлексии собственный метод, который мы лениво и нелюбопытно все еще называем традиционным психологическим театром. Как последовательно возникали у него и зоны экзистенциального молчания, и откровенные элементы условного театра, и сухая, почти документальная правда. Как они с Боровским раз за разом отсекали глубину сцены, заставляя героев играть в единой, концептуально метафорической установке под самым носом у зрителей. Играть при этом вне конкретных жанровых подробностей, размывать границы трагедии-комедии-драмы, оставлять видимый зазор между жизнеподобием и откровенным вымыслом. Артисты СТИ нескольких поколений хорошо научились все это делать, и искать на ее сцене театральную патетику, унылую бытовую правду или сочную, жирную характерность можно с равным успехом только при наличии очень сильного прожектора.
«Бег» же возник в иных предлагаемых обстоятельствах. Груз самого разного рода ответственности побудил и отдать дань памяти месту, и создать полотно большого стиля в духе большого МХТ, и оправдать всяческие ожидания… Такой груз оказался практически неподъемным.
Протяжно завывает вьюга. Железнодорожный перрон завален трупами. Периодически из них восстают живые, чтобы сыграть свою роль, и укладываются обратно.
Кто здесь мёртв, кто жив — непонятно. Но в том и суть. По большому счёту, всех этих людей уже не существует. Их нет для страны. Как нет и той страны, для которой они жили.
В центре сцены возвышается электрический столб — символ всех тех столбов, на которых были повешены неугодные Хлудову (Анатолий Белый).
Перрон, словно качели, – в постоянном движении вверх-вниз (сценография — Александр Боровский). Границы нормального размываются. Как и понимание того, что на горизонте – его качает из стороны в сторону.
Белый генерал сходит или уже сошёл с ума. Он пытается вести разговор с умершими, просит у них прощения. В какой-то момент пропадает, поглощённый трупами. И вновь возвращается.
Всё первое действие проходит в атмосфере беспросветной тьмы и безысходности.
Если бы не пореченковский Чернота, смотреть «Бег» в отчаяние было бы невыносимо. Не потому что плохо, а потому что жутко.
Михаил Пореченков разрывает царящий мрак своим появлением. Он будто пришёл из другой постановки. Весел, скор. И в женском облачении. Так получилось — обстоятельства. Его жизнелюбие не сломлено. И это настроение разряжает обстановку.
Овации и крики «Браво!» не смолкают всё время, пока идёт сцена карточного боя в «девятку» между Чернотой и бывшим министром торговли Корзухиным (Игорь Верник). С каким вкусом, азартом и наслаждением запорожский кавалерист уделывает зажравшегося барыгу. Эту сцену можно пересматривать бесконечно!
Постановка не уходит в полный депресняк. Удерживая трагическую глубину, Сергей Женовач оставляет возможность для надежды и света. Столб электропередач в финале взрывается яркой вспышкой. Это новое начало. Это горизонт успокоился, приблизился и лёг под ноги.