Петербургский театральный журнал
Блог «ПТЖ» — это отдельное СМИ, живущее в режиме общероссийской театральной газеты. Когда-то один из создателей журнала Леонид Попов делал в «ПТЖ» раздел «Фигаро» (Фигаро здесь, Фигаро там). Лене Попову мы и посвящаем наш блог.
16+

21 мая 2019

ПРЕДЛАГАЕМЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА НЕПРЕОДОЛИМОЙ СИЛЫ

«Бег». М. Булгаков.
МХТ им. А. П. Чехова.
Режиссер Сергей Женовач, художник Александр Боровский.

Здесь возможно предисловие такой длины, что на анализ спектакля попросту не останется места. Поэтому попытаюсь кратко. Предпосылки, предыстории и мотивации громоздятся друг на друга: печальный сюжет МХАТа и самого Булгакова, по цензурным причинам так и не доведших в конце 20-х годов спектакль «Бег» до зрителя; первый опыт Сергея Женовача в МХТ, и тоже булгаковский («Белая гвардия», 2004); глубокая увлеченность режиссера творчеством писателя, воплотившаяся в спектакли СТИ «Записки покойника» (2014) и «Мастер и Маргарита» (2017); наконец, «Бег» как дебют Женовача в качестве художественного руководителя МХТ, где в выборе материала, конечно же, сыграли свои роли все вышеназванные обстоятельства. Вернуть Художественному театру несправедливо уничтоженную в свое время репертуарную идею. Дать артистам МХТ богатый драматургический материал. Еще раз нырнуть в булгаковский мир, в самый кровоточащий его отсек и притом, вероятно, самый актуальный для нынешнего российского отрезка времени, только внешне кажущегося спокойным.

Слишком ответственный получился момент для мастера, создавшего СТИ, один из интереснейших и отличающихся собственной физиономией театральных организмов, а теперь возглавившего Московский художественный театр, «наше все». Очевидно, что для Сергея Женовача, который не числится Иваном, не помнящим родства, чтит историко-культурный контекст места и классический первоисточник, да вдобавок и мыслит тесно сплоченной актерской командой, этот дебют в новом статусе утяжелен солидным грузом сопутствующих обстоятельств. Будь он и на этот раз просто приглашенным режиссером или будь он вообще режиссером иного психологического устройства, груз был бы неизмеримо легче.

И. Пегова (Люська), М. Пореченков (Чарнота).
Фото — Е. Цветкова.

В команде «Бега» от мхатовской «Белой гвардии» осталось три игрока: Михаил Пореченков, Анатолий Белый и Артем Быстров. Ну и, конечно, художник Александр Боровский, чья работа — отдельная тема для разговора. Белый играет Хлудова, Пореченков — Чарноту, Быстров — белого командира Де Бризара. По крайней мере, Белый и Пореченков так и просятся на подобное распределение ролей, лучше не придумаешь, если, конечно, не искать ходы «от противного», не делать радикальных шагов. Женовач таких ходов не делает, разве что пьеса подвергается у него некоторой переработке: купирование, смешение разных редакций. Вот и Люську играет Ирина Пегова, которая, как известно, может хорошо подать колоритную характерность. Та же история с Игорем Верником — Парамоном Корзухиным: есть где разгуляться комическому темпераменту этого артиста.

Однако Женовач, в отличие от большинства постановщиков «Бега», не забывает, что пьеса написана в форме восьми снов. Даже полное название спектакля звучит «Бег. Сны». Драматургический текст как цепь снов, кошмаров и мистификаций разной степени болезненности впервые, на моей памяти, предстал в спектакле Юрия Бутусова (Театр им. Евг. Вахтангова). Второй случай — спектакль Женовача. Прежде же виденные постановки, которым несть числа, утопали в бытоподобии. Это важный момент: Сергей Женовач решительно отказывается от быта, в том числе и способ актерского существования ищет за его пределами. Впрочем, он это последовательно проделывал уже и в «Записках покойника», и в «Мастере и Маргарите», да и в большинстве своих спектаклей последних лет. Но здесь он отказывается и от психологически подробного актерского существования, от того, что так тонко и человечно делали прежде на этой же сцене мхатовские артисты в поставленной им «Белой гвардии».

Его «Бег» и его «Белая гвардия», несмотря и на родственность материала, и на ряд одних и тех же актеров, — две огромные и принципиальные одесские разницы. Турбины проживали на сцене историю замечательных людей особой несгибаемой породы, необыкновенно демократичную и человечную, где даже вкусные, если не сказать смачные жанровые куски, на которые писатель Булгаков был большим мастером, смотрелись лишь продолжением эпизодов лирических или трагических, — все это было цветной и яркой картиной человеческих жизней, которые оказывались дороже любых политических идей и режимов. Хлудов же, Чарнота, Голубков с Серафимой и прочие персонажи нынешнего спектакля живут в выжженном мире вязкого кошмарного сна, выход из которого практически не просматривается. Они, в сущности, уже не имеют психологических характеристик — так, одни «абрисы». Им не дано, как Турбиным, Мышлаевскому и Шервинскому, сбиться в освещенный теплым светом угол, пусть и устроенный тем же художником Боровским на отшибе большой и страшной конструкции накрененного, простреливаемого со всех сторон моста, пусть и без знаменитых «кремовых штор»… В первом мхатовском спектакле Женовача фокус внимания был сосредоточен на живом и чрезвычайно привлекательном человеческом факторе. Здесь же — на мертвящем состоянии вражды и неприкаянности, на невыносимой тяжести вины и очевидной призрачности надежды.

Сцена из спектакля.
Фото — Е. Цветкова.

Герои «Бега» бредят, существуют как бы не наяву. Оттого, вероятно, и говорят громче обычного, отчаянно форсируют звук. Оттого Хлудов — Белый странно подергивается, внезапно срывается в бег или застывает в мучительной, неудобной позе и то хрипит, то подвывает. Оттого Серафима — Яна Гладких пребывает в состоянии, напоминающем сомнамбулическое, а Голубков — Андрей Бурковский, как заведенный, повторяет по нескольку раз одну и ту же реплику.

Однако при этом традиционно внимательный к авторскому тексту режиссер оставляет в неприкосновенности булгаковский смак жанровых сценок. И если все остальное еще можно принять за ирреальную территорию сна, то в этих самых сценках на подмостки стремительным галопом скачет совершенно иной тип театра, виданный-перевиданный, самодостаточный и бессмертный. В сценах Чарноты с Люськой (Ирина Пегова) и особенно в коронной карточной сцене Чарнота — Парамон Корзухин актеры пускаются во все тяжкие своих комедийных дарований: жмут, плюсуют, оттягиваются по полной, срывая в зале радостный смех и аплодисменты. Скажете, как это в МХТ? А очень даже «как». Вот эта «традиция», в отличие от более глубоких и методологически важных, никогда из этих стен, как, впрочем, и из многих других, не уходила. «Нужна хлебная пьеса», — говаривал в свое время не кто иной, как Вл. И. Немирович-Данченко. К примеру, Игорь Верник в такой продолжающей идти с успехом пьесе «№ 13» озорует на всю катушку. Но тут же в спектаклях Константина Богомолова существует смирно и сосредоточенно. Нынешние артисты МХТ с кем только ни работали и какие только способы существования ни осваивали, ну так поиграть всласть им, конечно же, как раз плюнуть.

А.  Белый (Хлудов), И. Верник (Корзухин).
Фото — Е. Цветкова.

Однако Анатолий Белый играет Каренина в спектакле Дмитрия Крымова «Сережа» с такой высокой степенью психологической достоверности, с такими щемящими и точными деталями поведения! И это при том, что крымовский спектакль создан вне принципов и психологического театра, и театра послушно интерпретационного, — он живет на территории постдрамы. В интерпретационном же «Беге» Белому, кажется, существовать невероятно трудно, тяжелее всех, ибо фигура центральная, со сцены практически не сходит, а жанровых подпорок и тем более комедийных разрядок нет никаких. И вот, по обыкновению органичный артист здесь впадает в тяжелую театральную патетику, и это тоже «жим» и «плюс», хотя и менее легкомысленной природы.

А что Михаил Пореченков? Глядя на его «яркого и «красочного» Чарноту и слушая радостный зрительский смех, начинаешь вспоминать, как эти необходимые, надо сказать, в любой хорошей пьесе смеховые разрядки трагического выглядели у того же Пореченкова, когда в «Белой гвардии» он играл Мышлаевского. Как этот большой, чуть грубоватый вояка, задира и дитя смотрел на разбитую бутылку драгоценной водки, испытывая вселенскую обиду и танталовы муки. Актер играл крупно и вместе с тем мягко, человечно. В том спектакле Сергея Женовача вообще «все было обставлено так, чтобы можно было посмотреть в лицо человека». Слова, между прочим, Павла Маркова, адресованные первому мхатовскому спектаклю про Турбиных. В нынешнем же «Беге» герои лишены человеческих подробностей, вместо них — крупные масляные мазки. По чести сказать, в нем не так много и той самой пресловутой «жизни человеческого духа», «возвращения» которой ревнители старых мхатовских традиций так упорно ждали от Женовача.

В пространстве, придуманном Александром Боровским, пьеса движется как цепочка эпизодов, вставленных в раму одной большой и всеобъемлющей метафоры: железнодорожный мост (или палуба?), с лязгом отъезжающие и сцепляющиеся его части, фонарный столб с оборванными проводами посредине конструкции. Столб напоминает не только о сотнях людей, повешенных Хлудовым, но и о кресте, а эта метафора вообще не требует пояснений. На досках лежат вповалку люди, то ли убитые, то ли смертельно усталые и свалившиеся в тяжкий сон на первом же полустанке. Герои появляются из груды тел и отправляются туда же по окончании очередного эпизода. В сцене тараканьих бегов люди в шинелях быстро ползут и сваливаются под сценический «откос». И обе эти метафоры так же в расшифровке не нуждаются.

М. Пореченков (Чарнота), А. Белый (Хлудов).
Фото — Е. Цветкова.

Части моста временами кренятся, скатывая под горку находящихся на нем людей. И вспоминается накренившийся мост Боровского из «Белой гвардии». Дело не в самоцитате, которая вполне допустима. Дело в том, что жестко концептуальный сценографический образ того спектакля находился в прямом и намеренном контрасте с чудесным человеческим материалом, и этот опасный крен поверхности, и эти покосившиеся столбы, и это простреливаемое со всех сторон неуютное пространство не могли заслонить человеческих лиц. А здесь — заслоняют, точнее, нивелируют, делают лица и фигуры оптически маленькими. Впрочем, сны же! Искаженная больная реальность.

И снова просится сравнение. Дело, прямо скажем, для рецензента не очень почетное, однако в попытке объясниться трудно будет без него обойтись. Когда воплотить на сцене сны булгаковского «Бега» берется Юрий Бутусов, режиссер принципиально иной, чем Сергей Женовач, театральной природы, необузданно переплавляющий тексты в образы и находящий своим сценическим фантасмагориям соответствующий способ актерского существования, его аллегории, метафоры, панорамные «картинки» и единичные «крупные планы» сплетаются в агрессивно яркую театральную ткань, которая сама сродни сновидению или горячечному бреду. Тем не менее, Сергея Епишева — Голубкова, его нелепую, нарочито невоенную фигуру и мягкий, интеллигентный голос забыть невозможно! Не забудешь и их с Серафимой пару, когда они отъезжают на родину в костюмах обитателей чеховских усадеб, — ведь нетрудно вообразить, как их в таком виде примет государство рабочих и крестьян. Дело в том, что для театра Бутусова текст и психология — лишь части большого многофигурного театрального полотна, часть фантазии, допускающей любые искажения и гиперболы. Но для театра Женовача-то текст и психология по-прежнему главные действующие силы! Так что сны снами, но воплощать их режиссер взялся совсем другими средствами, и что-то пошло не так.

И если все же сравнивать Женовача с ним самим, то станет очевидным, как в каждом спектакле СТИ последних лет он подвергал жесткой рефлексии собственный метод, который мы лениво и нелюбопытно все еще называем традиционным психологическим театром. Как последовательно возникали у него и зоны экзистенциального молчания, и откровенные элементы условного театра, и сухая, почти документальная правда. Как они с Боровским раз за разом отсекали глубину сцены, заставляя героев играть в единой, концептуально метафорической установке под самым носом у зрителей. Играть при этом вне конкретных жанровых подробностей, размывать границы трагедии-комедии-драмы, оставлять видимый зазор между жизнеподобием и откровенным вымыслом. Артисты СТИ нескольких поколений хорошо научились все это делать, и искать на ее сцене театральную патетику, унылую бытовую правду или сочную, жирную характерность можно с равным успехом только при наличии очень сильного прожектора.

«Бег» же возник в иных предлагаемых обстоятельствах. Груз самого разного рода ответственности побудил и отдать дань памяти месту, и создать полотно большого стиля в духе большого МХТ, и оправдать всяческие ожидания… Такой груз оказался практически неподъемным.

В указателе спектаклей:

• 

Комментарии (1)

  1. Руслан К.

    Протяжно завывает вьюга. Железнодорожный перрон завален трупами. Периодически из них восстают живые, чтобы сыграть свою роль, и укладываются обратно.

    Кто здесь мёртв, кто жив — непонятно. Но в том и суть. По большому счёту, всех этих людей уже не существует. Их нет для страны. Как нет и той страны, для которой они жили.

    В центре сцены возвышается электрический столб — символ всех тех столбов, на которых были повешены неугодные Хлудову (Анатолий Белый).

    Перрон, словно качели, – в постоянном движении вверх-вниз (сценография — Александр Боровский). Границы нормального размываются. Как и понимание того, что на горизонте – его качает из стороны в сторону.

    Белый генерал сходит или уже сошёл с ума. Он пытается вести разговор с умершими, просит у них прощения. В какой-то момент пропадает, поглощённый трупами. И вновь возвращается.

    Всё первое действие проходит в атмосфере беспросветной тьмы и безысходности.

    Если бы не пореченковский Чернота, смотреть «Бег» в отчаяние было бы невыносимо. Не потому что плохо, а потому что жутко.

    Михаил Пореченков разрывает царящий мрак своим появлением. Он будто пришёл из другой постановки. Весел, скор. И в женском облачении. Так получилось — обстоятельства. Его жизнелюбие не сломлено. И это настроение разряжает обстановку.

    Овации и крики «Браво!» не смолкают всё время, пока идёт сцена карточного боя в «девятку» между Чернотой и бывшим министром торговли Корзухиным (Игорь Верник). С каким вкусом, азартом и наслаждением запорожский кавалерист уделывает зажравшегося барыгу. Эту сцену можно пересматривать бесконечно!

    Постановка не уходит в полный депресняк. Удерживая трагическую глубину, Сергей Женовач оставляет возможность для надежды и света. Столб электропередач в финале взрывается яркой вспышкой. Это новое начало. Это горизонт успокоился, приблизился и лёг под ноги.

Добавить комментарий

Добавить комментарий
  • (required)
  • (required) (не будет опубликован)

Чтобы оставить комментарий, введите, пожалуйста,
код, указанный на картинке. Используйте только
латинские буквы и цифры, регистр не важен.

 

 

Предыдущие записи блога