«Бурсаки. Бог Шредингера» Ю. Шехватов.
Театр. doc на X Международном молодежном театральном фестивале «Живые лица» в Тюмени.
Режиссер и драматург Юрий Шехватов, медиахудожник Леонид Именных, художники Федор Кривцов, Екатерина Ганах.

Материалом для пьесы «Бурсаки» (шорт-лист «Ремарки» — 2018) послужили разговоры Юрия Шехватова, в прошлом семинариста, с друзьями. Персонажи — четверо мужчин за 30 и возникающий в их речах фейсбучный герой Авва Афиноген.

Истории доноров в сценическом воплощении присваивают женщины-актрисы (Марина Бойко, Марина Карлышева, Людмила Корниенко, Юлия Городова), что позволяет исполнителям отстранить образы, а зрителям — представления о семинаристах как о юношах в подрясниках. Актрисы в повседневной одежде читают текст с телефонов, их реплики дублируются на видеоэкран, в чат под названием «Бурсаки» (к сожалению, не в режиме реального времени).

Спектакль строится по принципу перевертыша: те, кого мы привыкли воспринимать как проповедников, выступают в роли исповедующихся, а на их место встает коллективное «я» в лице зрительного зала. Совместное прослушивание текста работает на ощущение «здесь и сейчас», которое активирует наш собственный опыт. Например, я вспоминаю рассказы мамы о парнях-церковнослужителях, которые хотели познакомиться с ней и ее подружками в юности, зазывая пить вино и подкуривать сигареты об огонь лампады. И почему-то — как папа рассказывал, что его знакомый в середине 1980-х работал нищим на паперти, а в повседневной жизни хорошо одевался и ужинал в дорогих ресторанах.

Сцена из спектакля.
Фото — А. Викторов.

В центре сценического повествования оказывается человек, дерзнувший усомниться в истинности аксиом, подвергнуть их критическому анализу. Возможность стать сопричастным к опыту семинаристов позволяет поставить под сомнение и собственную систему координат. Не так важно, о чем идет речь, о церкви или другом институте, — совершенна ли моя система? И может ли система быть совершенной?

Присвоение образов актрисами происходит на наших глазах. Сначала они просто транслируют текст, бесконечно отбивая земные поклоны, занимая по отношению к нему ироническую дистанцию. Многократное повторение одних и тех же физических действий — поклонов, складывания подрясника и т. п. — делает их бессмысленными. У героев нет мотивации — только привычка. Система.

Антитезой становится сцена, полностью решенная в формате видеосообщений. Отсутствие актеров, затемнение, только видео, появляющиеся в чате. С одной стороны, это создает область отталкивания: мы видим жизнь героев вне системы. В повседневной одежде они гуляют по набережной, едят фастфуд, занимаются на тренажерах, параллельно рассуждая о церковных постулатах. С другой — в этот момент я теряю ощущение правды из-за очевидной псевдодокументальной природы записи. Из-за нарочитости, с которой, например, герой Марины Бойко поедает картошку фри и смакует обсценную лексику. Личность, документально зафиксированная в спектакле, позволяет не ставить под сомнение допустимость художественной рефлексии на религиозную тематику — я интеллектуально подключаюсь к тексту с первых секунд, вступая с ним во внутренний диалог. Любое его художественное раскрашивание рушит ощущение сиюминутности и честности человеческого переживания. Удержаться в рамках трансляции документа на видео удается только Марине Карлышевой и Людмиле Корниенко.

Сцена из спектакля.
Фото — А. Викторов.

В моментах особенно острых бытовой текст перекладывается на мелодику церковной молитвы, что позволяет сбавить градус напряжения, а актрисам — уйти в четкую ритмическую структуру.

Благодаря разнообразию инструментов, создающих эффект отстранения, спектакль не воспринимается как радикальное высказывание. Сценический мир предельно аскетичен: черный кабинет, экран, позже — стол и три стула. Простая одежда в начале, подрясники ко второй части спектакля, естественные, лишенные макияжа лица. Дух спектакля при этом парадоксален: в нем смешивается горькая сермяжная правда с щемящей поэтической интонацией, возникающей благодаря рефреном повторяющейся фразе «А в Евангелии мне больше всего нравится…», помогающей так же сбить градус цинизма, продиктованный текстом.

Герои — плоть от плоти этой системы, они никогда не смогут отречься от этого опыта. Кто-то смог выйти, кто-то нашел себя в другом занятии, кто-то встроился в систему, но у всех есть любимый кусок в Новом Завете, и это объединяет их навсегда.

Финальная сцена, решенная в бытовом ключе, — это застолье старых друзей. Именно здесь происходит соединение с образом. Я смотрю на Юлию Городову, коренастую девушку с хорошим простым лицом, с длинными темными волосами, а вижу, как через нее говорит отец Августин, сытый священник средних лет, встроившийся в систему и погрязший в ее цинизме. И на героя Людмилы Корниенко, простого и угловатого парня (хотя вижу я красивую фигуристую рок-диву), который не смог найти себя в жизни после выхода из системы. И на богемного художника в исполнении Марины Карлышевой, андрогинного мальчика, надевающего теперь подрясник только на перформансы. Кажется, что это мои друзья, и я тоже сейчас выпиваю с ними за столом, философствуя о жизни.

Возможно, это всего лишь эффект счастливой случайности показа: актриса никак не могла открыть бутылку с вином, обратилась за помощью к сидящему на коврике перед первым рядом мужчине, но и у него ничего не вышло, а тут уж и текст наложился (с обращением к Богу): «Зачем мне потом? Ты мне сейчас помоги!» И горький финальный монолог о старом священнике, умершем без еды и лекарств в одиночестве, потому что человек, помогавший ему, заболел и не смог приехать.

Пока Бог для нас — это кот Шредингера, у человека есть человек. Здесь и сейчас, в черном кабинете сцены, я чувствую необычайное единение с совершенно незнакомыми людьми. Я знаю, что мы друг у друга есть.

Шехватов — режиссер деликатный. Он обходится без назидательных интонаций, не вкладывает в происходящее никакой нравоучительной морали и не навязывает выводов. Только текст, люди и смысл, который будет интерпретирован в субъективном усилии каждого сидящего в зале.